Сибирский кавалер (сборник)

Но не раз приходилось вставать на четвереньки, ощупывать шишки и ссадины, ползти, потом снова катиться, пока не уткнулись ногами в малый ручей с прозрачной водой и песчаным дном. Зачерпнув воды ладонями, чтобы умыться и попить, Григорий заметил желтую крапинку на дне ручья. Она блеснула на солнышке и исчезла. Отдохнув немного, Григорий сходил к березовой роще, надрал бересты, пришел опять к ручью, возле которого лежал полуживой Савва, сказал:

– Попробую промыть песочек, поблазнилось, что на дне ручейка была блестка.

– Блестки бывают разные, – сказал Савва, – но попробуй.

Григорий зачерпнул песка и воды, принялся встряхивать берестяной кузовок, сливал воду, смотрел, что осталось. Пятнадцатая промывка дала малюсенькую золотую песчинку.

– Золото? – спросил Григорий Францужанина.

– Оно! – подтвердил он. – Да ведь может быть случайная крупинка, сколько я находил таких ручьев: две-три случайных крупинки намоешь, а потом – хоть тресни – нет ничего.

Григорий работал кузовком еще и еще, сделал себе кузовок и Савва. Число намытых крупинок росло. Ниже по течению ручья блесток оказалось больше.

– Намыть-то здесь можно, но нам нужно отсюда выбираться поскорее, если горные духи нас пощадили, то голод не пощадит, да и раны залечить надо, – сказал Савва. – Чую, что тяжко тебе со мной придется, забрались в тартарары, а ни лошадей, ни оружия.

– Ладно, – сказал Григорий, – еще несколько промывок, чтобы хватило на доброе вино, да чтобы нанять пару женок помоложе бабки Акулины. А затем уж потащу тебя. Да что! У тебя сапоги сами по ночам бегают!

– Теперь у меня только один сапог, – грустно заметил Савва, – вроде и нет ноги, а чувствую, как на ней пальцы шевелятся…

41. ВЕДЬМЫ И ДЬЯВОЛ

В тот самый день, когда стало известно, что в апреле 1652 года помер патриарх Иосиф, Григорий отправил письмо в Москву. Он не держал зла на покойного, хотя по его хлопотам угодил в Сибирь, чтобы жить без почета, без славы и денег.

Всего год назад покойный предсказал воссоединение Руси с Украиной. И верно предсказал. При Алексее Михайловиче многие церковные земли и слободы отошли к государству. Иосиф сумел исподтишка обратно расширить церковные владения, а царю помогал справиться с бунтами, проповедями и писаниями, призывал народ к спокойствию и трезвости.

Со дня ссылки Григорий имел три надежды. Первая была на то, что царь сменился и Алексей Михайлович отменит указ своего батюшки о ссылке Плещеева. Другая надежда была на дядюшку Левонтия, который стал судьей Земского приказа. Дядюшку народ растерзал.

А виноват патриарх, он помогал царю народ сжимать потуже петлей. Ворожей и скоморохов в дома не водить, не петь шутейно на свадьбах, не плясать с медведями, не играть в карты. Запретны – позорища, хари-маски, домры, сурны, гусли, гудки, их ломали, а музыкантов – в каторгу.

А оброк все выше, а вместо хлебного жалованья – денежное, а деньги обесценились. А дядюшка в том виноват? Он лишь исполнял то, что патриарх с царем указывали. А если где и брал взятку, так кто их в таких чинах не берет?

Григорию после смерти дяди на кого надеяться было? На смерть Иосифа. Новый патриарх, глядишь, обратно вернет. А так вся жизнь пройдет в запустении.

Уговорились с Саввой ничего о золоте не говорить, сбывать его проезжим купцам понемногу. Для Саввы один казак с Украины сделал деревянную ногу, казак тому искусству у литвинов учился. Ногу пристегнули ремнями, и запрыгал Савва на деревяге, далеко не уйдешь, но все же хоть свет божий увидишь.

Григорий же исходил весь Енисейск. С одной стороны град сей ограничивался Енисеем. Столько река была широка и столь быстра, что ничего подобного прежде Григорий нигде не видел. Могучие потоки воды бешено мчались вперед, и сравнить это было не с чем. Дикий восторг, дремучую радость вызывал этот полет, хотелось самому мчаться куда-то, сворачивать горы на пути.

С двух сторон город ограничивался малыми реками: Толчейной да Скородумом. И еще был меж реками ров, чтобы город получался как бы на острове. За рвом было пустынное, болотистое, с чахлыми березками, поле. Там находился Убогий дом. Вообще-то дома никакого не было там, но была совсем маленькая, полуразвалившаяся часовенка да сторожка-полуземлянка, где жил сторож Гервасий, полуслепой, вечно пьяненький.

Возле одной стены был здесь ров изрядный, куда бросали тела безродных, бездомных, ссыльных, басурманишек, прочих незнаемых, ненужных людей. Добрых горожан хоронили при двух монастырях да при четырех церквах. Над могилами высились огромные черные кресты, которые высотой превосходили ограды и могли смотреть на могучий Енисей.

Сторож Гервасий в холодное время года трупы не зарывал вовсе, мертвяки валялись во рву как бы на поле боя: головами друг к другу, и – наоборот, и как попало. Лишь по теплу выходил иногда Гервасий с лопатой ко рву, вяло ковырял землицу и пошвыривал в ров.

И, не зарыв бедолаг, а только припорошив их землей, шел он либо к тюрьме, либо к монастырю, либо к караулке и просил у всех денежку, сетуя на то, что жутко ему проживать рядом с мертвыми.