– На Мефодия имел я главнейшую надежду. Я его учил, поил, холил. И все для чего? Неужто для того лишь, чтобы он сам дозволил отрезать себе яйца и то, чем люди производят на свет себе подобных? Но если бы только это! Поселившись в проклятом скопческом доме у мельничного моста, он набрался крамольного духа! Он ругательски ругает матушку императрицу Екатерину. Он позволяет себе рассказывать об императрице скабрезные истории. Якобы у нее есть в конюшне станок, в который она становится определенным образом, а конюх подводит к ней жаждущего совокупления жеребца! Да за такие байки меня лишат всего имущества и самого отправят в каторгу в Нерчинск или на Соловки или вовсе жизни лишат.
– Но вы же за Мефодия не ответчик!
– Как не ответчик? С меня с первого и спросят. Он ведь теперь на каждом углу костерит все правительство и губернаторов. А все – эта старая сволочь – Кондратий Селиверстов. Я уже был у коменданта, у Фомы Фомича, слезно просил его отправить этого скопческого атамана Кондратия из Томска куда подальше! Но комендант говорит, что сделать этого не может. Если человек отбыл каторгу и сослан в Томск, так он и должен здесь жить до особого указания, а если такового не последует, то и до самой смерти. Значит, тут ни одну сволочь и тронуть нельзя. Они будут совращать наших детей, а мы будем смотреть и глазами хлопать…
В этот момент в кабинете грохнули выстрелы, все заволокло дымом, и купцы, вскочившие было со своих стульев, опять повалились на них. Они увидели, что портреты в углах вдруг с треском разорвались, и в комнате очутились и Екатерина Вторая, и Григорий Григорьевич Орлов, и Григорий Александрович Потемкин, и Петр Александрович Румянцев. Все они одеты были в такую же одежду, в какой были изображены на портретах. У всех были в руках пистоли. Екатерина Великая пальнула из пистоля в потолок и хрипловато сказала:
– А ну, барахольщики, выворачивайте-ка все карманы и давайте все ваши деньги. Сие государству нашему потребно! Да не вздумайте жулить, пристрелю!
Потемкин страшно вращал единственным глазом, обрывая с часов золотые стрелки и серебряные цепи. Румянцев-Задунайский изо всех сил стукнул рукоятью пистоля Губинского по голове. И не зря. Иван Васильевич попытался схватить со стола увесистую бутыль для обороны. Ничего у него не вышло. Он свалился без сознания. И Румянцев не только вытащил из его карманов все деньги, но и вынул из жилета карманные часы, а с пальцев снял перстни.
Через минуту императрица, вместе со своими знаменитыми соратниками выбежала из здания гостиного двора, возле которого её и спутников уже ждали две кареты, лошади были запряжены цугом.
Одинокий прохожий, увидев в полумраке известнейших в России людей, быстро закрестился:
– Свят, свят, свят!
Юродивые Георгий и Гавриил, все еще сидевшие возле часовни в снегу, забрякали железом. Тонким вибрирующим голосом Георгий завопил во след странному поезду:
Гавриил прокашлялся и, дергая руками и ногами, тоже заблажил:
И зарыдали божии люди, утирая слезы и длинные, как вожжи, зеленые сопли. А кареты со свистом умчались в метельную ночь. Возницы были толковые и гнали, не разбирая дороги, но вовремя уворачиваясь от кочек, колдобин и пней.
В кабинете гостиного двора среди порохового дыма приходили в себя от пережитого томские богатеи.
– Ну и прощелыги! Глаза отвели! – ругался Шумилов.
– Я бедный бухарский человек! Я целый год торговал. Я продавал халву, шербет, рахат-лукум. Сабза, узум. Зачем отбирали таньга? Зачем даже мой бухарский халат с меня снимали? Разве матушка Екатерин такой бедный? Я бывал в Петербургу. У Великой матушки большие-большие дома, а я живу в подвале. Каждый может ссать и плевать в мое окно, хотя и есть решетка.
– Заткнись, магометанин! – прервал его стенания Губинский. – Тебя и пальцем не тронули, а меня чуть жизни не лишили. Главное, магометанин, здоровье. Будет у тебя здоровье, и ты еще наживешь деньги. Да у тебя и так поди в подвале золота полно. Вот доберется до тебя матушка Екатерина, будешь знать!
– Господа, купцы! Нам следует написать коменданту бумагу и указать, что не намерены больше терпеть в городе разбои, пусть принимает строгие меры. Или будем губернатору писать! Это что же! В центре города! – возмущался осипший от пережитого кантор.