Сибирский рассказ. Выпуск I

Вот так… Как сказала она матери, что беременна — уже заметно стало, та в крик и выгнала из дома. Она, Лена наша, гордая очень, ушла, конечно, И не вернулась больше. Набрели они с Митькой на эту будку, случайно разговорились с той кудрявой, поделились, а она и предложи у нее пожить. Сменщица есть — и с той договорилась. Если бы это не со мной, не поверила бы, что может такое в наше время произойти…

Слезы набегали на глаза Елизаветы Михайловны, она не смахивала, смотрела сквозь них на белые стены, на матовые плафоны, на женщин — у тех тоже глаза блестели, и все плыло туманом.

— Ну, а потом как? — донеслось до нее.

— Потом просто. Стол накрыли на четверых. Приезжает сам, кивает на тарелку лишнюю: «Ждете кого?» — «А с этого часа, говорю, отец, нас за столом будет не трое, а четверо». И вывела ее. А Максимка спал.

— А как же ее матушка, когда узнала?

— Ничего, пришла, постояла, поджавши губы, посидела, Максимку даже на руки не взяла. Простить до сих пор не могу.

— Не можете, а сами не хотели ее, Лену вашу! — сказала, неожиданно зазвенев голосом, из своего угла Юлька. — Попробуй тогда сынок скажи вам, все бы сделали, чтоб избавиться, сюда бы отправили, уговорили бы — вы умеете!..

— Н-не знаю, вряд ли, — не оборачиваясь к ней, отвечала Елизавета Михайловна с сознанием своей правоты. — Я считаю, раз они решили, значит — думали серьезно. А если даже не так, он должен отвечать.

— Понятия у вас высокие, — в тон ей, но имея в виду что-то другое, сказала Юлька. — Нелегко ей. Представляю, шпыняете как — совсем заучили!

Что было отвечать этой потерянной девчонке? Про себя знала все Елизавета Михайловна — и ладно. Скажите, учуяла близкую душу! Исходит раздражением… Но разве можно ее сравнивать с Леной? С преданной, цельной натурой, пусть и со своими номерами. Если хотите, они ссорились, да, во многом не понимали друг друга, и Ленка убегала из дома, и Митька ходил искать ее — жизнь есть жизнь. Но та же Лена зубами вцепится, если кто обидит Елизавету Михайловну. А Митьке голоса не дает поднять на мать. Конечно, есть у нее заскоки, помешана на закалке ребенка, что неминуемо ведет к простуде, и еще, но мелочи, мелочи… А эта…

Женщины сразу будто очень устали. А может быть, заскучали по дому, по детям, мужьям — хотелось, видно, сосредоточиться на своем.

Даже Ксенофонтовна только и рассказала, как приехала из деревни к сыну погостить, а он вот заставил лечь на исследованье. «Уж такой дошлый, такой дошлый!» — похвалялась она.

Ночью Елизавета Михайловна проснулась оттого, что в палате кто-то плакал. Глядя в темноту, она прислушалась. Кто-то боролся со слезами, давился и внезапно неудержимо всхлипывал.

Она хотела тронуть Ксенофонтовну, но та застонала, повернулась на спину — снилось что-то. Теперь отчетливо слышалось, что звуки вырывались из-за кровати Ксенофонтовны. Елизавета Михайловна приподнялась, но, кроме белевшей подушки, ничего не увидела. Что это — подушкой накрылась? Нет, не во сне… Испугалась, что рожать не сможет? Или вообще о жизни своей?

Она смотрела на Ксенофонтовну, не зная, что предпринять, окликнуть Юльку или нет. Но Ксенофонтовна открыла глаза и, глядя на Елизавету Михайловну, слегка шевельнула сухоньким скрюченным пальцем. Так они минутку полежали, слушая, потом Ксенофонтовна заворочалась:

— Ты чего, Юлия, чего расходилась?

На секунду стихло, но кровать снова задергалась, а тело под одеялом на ней забилось.

— Чего это с ней? — кажется, Ира села на постели.

— Подожди, ничего, — сказал Надин голос, — водички бы. — Ира не отозвалась.

— Сестру, может, позвать? — спросила Елизавета Михайловна.

Никто уже не спал. Не разговаривали, но и не спали. Елизавета Михайловна растерянно оглядывала палату: никто не хотел подойти к Юльке, спросить, успокоить, словно ждали, чтобы выплакалась или настрадалась. Словно рады были, что, наконец, проняло.

Елизавета Михайловна встала и боком, без халата, обошла Ксенофонтовну.

— Юля? Что с тобой, Юля? Что-нибудь случилось? — чувствуя, что спрашивать глупо, все же спросила строго.

Юлька затаилась, но рыдания прорвались. Обеими руками она притискивала к голове подушку, прижимала к матрацу голову.

Елизавета Михайловна приблизилась, стащила с нее подушку. На светлой простыне билась черная, растрепанная, мальчишеская Юлькина голова, ходуном ходили острые лопатки и плечи.

Колючая жалость пронзила Елизавету Михайловну. Она ухватила эти плечи, сжала их и опустилась на край кровати, и Юлькино тело толкнулось об нее.

— Уйдите, уйдите, уйдите! Не трогайте меня, не трогайте! — не выкрикивала, а вырыдывала, хрипя и вся содрогаясь, Юлька.

— Пусть поплачет, оставьте ее, — сказали из темноты, и все в Елизавете Михайловне возмутилось, отвернулось от тех, кто советовал. Она с силой рванула Юльку к себе, и вдруг Юлькины плечи воткнулись ей в грудь, коленки — в живот.

— Ну, девочка, девочка, успокойся, девочка, — твердила Елизавета Михайловна, сжимая полными сильными руками худенькое, горячее, неловкое и покорное тело. Больше она ничего не могла сказать.