Сибирский рассказ. Выпуск II

— Спасибо, — пробормотал он. — Наверное, без денег сидишь после командировки?

— Сижу как надо, — сказал я. — А если он не будет тянуть лямку?

Охотник заулыбался.

— Так он же не ездовая собака, а промысловая. Он — охотник.

— Ну, чего тянем? — спросил летчик сердито.

— Да вот о собаках рассуждаем, — сказал я.

— А-а, о собаках. Тогда ладно.

Я залез в самолет.

На душе у меня было светло, и я никак не мог понять отчего. Ведь не только от того, что мне подарили лыжи и возвращаюсь домой. Я поглядел на Барбоску и вспомнил очень многое.

«Поступки! Вот, наверное, в чем дело. Когда что-то делаешь — это и есть настоящее. Ведь иначе никак не докажешь своего существования. А еще — радость необдуманного поступка… А если бы Барбоска оказался дурашливым, ни на что не годным псом? Впрочем, хорошую собаку полюбить — и в самом деле не фокус, а полюбить, которая ни к черту не годится, тоже, наверное, удовольствие, и это также поступок. А то, что не поступок — болтовня и пар один».

Загудели самолетные стартеры. Барбоска заволновался и залез под сиденье. Когда я нагнулся, он тихо застучал хвостом по полу.

Анатолий Черноусов

ПУСТЫРЬ

Сегодня Дине было не до строящихся домов, которыми она обычно любовалась, шагая на работу через пустырь…

Неизвестно почему, но стройки обошли в свое время стороной этот клочок степи, оставили у себя в тылу, а вот нынешней весной, как бы спохватившись, стали наступать на него. И Дине нравилось, возвращаясь вечером с работы, отмечать перемены, происшедшие за день: вот этот дом подрос на целый этаж, здесь появилась крыша, а этот уже заселяют…

Но сегодня она ничего не замечала, шла, механически переставляла ноги и думала, как ей быть с Парамоновым…

Работая с недавних пор начальником участка, Дина довольно хорошо изучила своих людей, в большинстве молодых, словоохотливых и открытых парней и девчат. И только Парамонов был для нее в некотором роде загадкой… Более молчаливого и необщительного человека, казалось, трудно представить. К тому же последнее время он стал появляться на работе «под градусом». И Дина собиралась поговорить с Парамоновым по душам, собиралась, да все откладывала, понимала — какое это непростое дело: перевоспитывать человека, который к тому же старше тебя.

И вот позавчера Парамонов запорол несколько деталей, и Дине поневоле пришлось вмешаться, вести трудный, неприятный разговор. Остановив по ее, Дининому, требованию оба станка, на которых работал, Парамонов — небритый, крепкий, лет сорока — набычился и во все время разноса не проронил ни слова. Только сопел.

— Ну, почему вы пьете? Почему? — уже в отчаянии спрашивала Дина. — Не молчите, ради бога, не молчите!..

В ответ он еще ниже наклонил голову и, медленно подбирая слова, заговорил:

— Баба у меня померла… Год уж скоро… Ребятишек двое. Замаялся… То хоть Петровна помогала, соседка. Теперь и та слегла, не поднимается… Старуха, известно…

Тут у Дины все и перевернулось. Она представила его теперешнее житье и, как-то сразу простив и пожалев Парамонова, почувствовала себя даже виноватой: давно надо было поговорить с человеком, помочь, может быть, чем, а она все тянула…

Участливо стала расспрашивать, от чего умерла жена, есть ли у них, у Парамоновых, какие-нибудь родственники, наговорила утешений, а под конец все-таки сказала:

— Я понимаю… Вам нелегко. Но и вы меня поймите. Ведь я не должна вас даже до работы допускать, не имею права. Уж как-нибудь крепитесь… о мальчиках своих подумайте — вы же теперь им и мать, и отец…

Парамонов, все так же с усилием подбирая слова, обещал «нетверезым» на работу не приходить…

Вчера, на минуту освободившись, Дина заглянула на рабочее место Парамонова, ей хотелось узнать, помнит ли он о своем обещании, сдержит ли слово.

Парамонов, как показалось Дине, был мрачен больше обычного, но действительно трезв. Дина поздоровалась и опять заговорила с ним о мальчиках, отчего он как-то даже разволновался, часто-часто заморгал голубоватыми глазами, зашмыгал носом, стал трогать зачем-то рукоятки станка, пробовать лезвия резцов. Сказал, что оба мальчика ходят в садик, один — в младшую группу, другой — в старшую; что младшенькому купил вчера ботиночки, да оказались малы… Помолчал и, еще более наклонив голову, глухо произнес:

— Ночь не спал. Все думал… Никто еще не спрашивал, как живу. Никому вроде и дела нет… Ты вот что, Дина Львовна… выходи-ка за меня. А?

Это было настолько неожиданным, что Дина сначала решила, что он шутит, неловко, нелепо шутит. И потому пробормотала в ответ:

— Что вы, что вы, Сидор Федорович…

— Я не тороплю… — продолжал Парамонов. — Сразу-то оно, конечно, хоть до кого доведись… Я подожду… А пить брошу… Сказал, брошу — значит, брошу.