Сибирский рассказ. Выпуск II

Дед Моха старался не попадать на глаза начальникам. Разговаривал он с ними при найме да при расчете. (Однако, сидя в сторонке, он чутко слушал, что говорили начальники. Он слушал их единственно для того, чтобы не пропустить сигнала к отбою. Работа в партиях привлекала его именно этим внезапным отбоем, скорым снятием с табора. Работа тянулась длинно и тягомотно, зато когда приходило время сниматься, партии расставались со своими обжитыми местами без сожалении, поспешно. Ребята кидали несношенные сапоги, портянки, чуть прожженные ватники, стеариновые свечки, нерасстрелянные патроны, спички, соль, мешки. В суете сборов они теряли справные топоры. Оставляли, для темной дедовой надобности, веревки, капроновые шнуры. Дед Моха припрятывал, что плохо лежало. Все плохо лежало, когда приходило время сниматься. Ребята делались заполошными, будто слышали зов, будто труба звучала из-за гор и лесов, созывала их к главному стану, к хозяину. Заслышав трубу, ребята увязывали манатки, ничто не могло их теперь удержать ни на день, ни на час.

Партии уходили, дед Моха оставался один на берегу, у заездка, подкладывал в костер березовые поленья. Они не давали большого огня, не фырчали, не стреляли искрами, зато горели долго и грели дедово тело. И даровых сухарей, чаю, сахару хватало деду до снега. Северо-восточный ветер обрывал листья с берез, налетали белые мухи, и вот тогда-то валил в заездок хариус и ленок. Дед вялил рыбу, сушил, солил, но, главное, он оставался один-одинешенек в целой тайте — без досмотру, без шуму. Чего не любил дед Моха, так это людской колготы. Ради вот этого предзимнего месяца вольготной, бесхлопотной, одинокой жизни в тайге он и нанимался весною в ту или другую партию.

Зимовал дед Моха в худой, просевшей избе на задах деревни Кочурино, один, бобылем. Вязал березовые метелки, сдавал в потребсоюз по пятаку за штуку.

Родом он происходил из семейской деревни. Его предков, семейских, царица Екатерина выслала в Сибирь — за раскол. Семейщина не смешивалась с местными жителями, не расселялась в просторах забайкальских лесов. Семейские мужики облюбовали для жизни места богатейшие, на берегах полноводных рек, свели тайгу под пашню, выстроили — из лучшего леса — широкогрудые пятистенные избы, по пять окошек на фасаде, изукрасили их деревянным резным узором.

Особые свои отношений с богом семейские воплощали в двуперстном крестном знамении. Однако сноситься с богом им некогда было: донимали буряты, монголы и местные чалдоны не упускали случая причинить хоть какой вред пришельцам. Семейщина враждовала с соседями, жизнь ее на сибирской земле утверждалась в борьбе и разбое. Церкви так и не выстроились в семейских селах, зато каждую избу тут рубили как крепость, острог.

Мужики отпускали бороды, покуда росли. Зелья в семейских селах не пили, табакурство с годами не завелось. Если подавали захожему человеку испить воды, то в отдельном поганом ковшике. Время, столетия, в особенности годы двадцатого века, конечно, попричесали семейщину, подравняли ее, утихомирили. Самое слово это — «семейщина» имеет ныне лишь исторический смысл. Но некий дух замкнутости, особости, разбойной вольницы нет-нет да и дает себя знать.

Как бы там ни было, Моха — тогда его звали Иваном — угодил за решетку совсем молодым. Пошли они втроем, три дружка, в хребты за Почуй шишковать. Шишки было богато, наколотили, смололи, провеяли, спустили с хребта по восемь кулей на брата. В каждом куле по три пуда орехов. Самый ловкий лазить по кедрам был Петька Енакиев. Которые кедры пожиже, те колотом били, на самые толстые да большие — рясные — Петька влезал, отряхивал шишку наземь, обирал кедру по самую маковку. Пока добывали орех, все шло дружно, а как принялись таскать кули вниз, Петька стал изгаляться. «Без меня, говорит, вы бы и по кулю не натрясли. Моя, говорит, половина — двенадцать кулей, а вы остальные делите». Третий с ними был Кешка.

Самый маленький, мозглый — Ванька, Кешка так-сяк, и Петька здоровый, рослый и ловкий. Он куль забрасывал на спину, бежал с хребта до самого низу без остановки. Кешка с Ванькой отдыхали два раза, так не могли дойти, ноги у них подгибались.

Всем им троим предстояло в зиму идти на военную службу. Петька Енакиев собирался проситься во флот, а Кошке и Ваньке — одна хвороба, куда пошлют. Петька таскал кули и насмехался над ними. Кешка с Ванькой уговорились его проучить.

Тропа сбегала с хребта к реке Почую, тут гора прижимала реку, река шумела внизу. Тропа лепилась к обрыву, Кешка с Ванькой ушли вперед, забрались повыше тропы на осыпь, нашли там вислый камень, живой, и стали ждать Петьку. Когда зашуршала каменная кротка под тяжелой Петькиной поступью, сделалось Ваньке страшно, и он отшагнул от вислого камня. Кешка заматерился шепотом на него. Семейские села издавна славились матерщиной. Матерились в них даже бабы и ребятишки…

Петька показался внизу на тропе. Кешка двинул камень, и камень пошел… Ванька услышал, как Петька вскрикнул, пронзительно, высоко; крик покатился вниз по обрыву а замер. Стала слышнее река.