Сибирский рассказ. Выпуск II

И уже готово было обратиться его братское участие в злобу. Он был лоцман, и это составляло смысл и гордость его жизни. Нечунаев тоже назывался лоцманом…

— Ванька-а! — голос у Чендекова стал пронзительный, тонкий, а руки сжались в кулаки. — Чего людей маешь, сволочь? Работяги-и-и! Кидай его в воду-у-у! В воду его, собаку!

Когда плот поднесло близко к берегу, Петр Килтэшев поднял камень и кинул его в лоцмана.

— Поаккуратнее. Чего из себя дурака выставляешь. Перед людный постыдись, — проворчал Нечунаев, увертываясь от камня.

Плот продолжал кружиться по заведенному кругу. Видеть это Чендекову было невыносимо. Он ненавидел Нечунаева. Нечунаев пошел в рейс вчетвером из-за денег. Он испугался бома и повенчался со Смиренной плитой. Чендеков скрипел зубами от ненависти. Но позволить реке подшутить над лоцманом он не мог. Он сбросил сапоги, пиджак и поплыл навстречу плоту. Один раз вода накрыла его с головой, и новая кепка быстро унеслась прочь. Он влез на плот и оттолкнул Нечунаева от лоцманской греби. Он кричал: «Лево, право», но четверо ничего не могли поделать с громадным плотом, связанным из сырых осиновых бревен. Нужно было поймать то единственное мгновение, когда плот мог вырваться из круга, налечь всем разом на греби… Но сделать этого Чендеков не умел. Он не владел секретом Смиренной плиты. Он уже понял это, но все еще продолжал ворочать свою гребь. Сначала его командам подчинялись, потом стали смеяться, а он все орудовал гребью, не желая признать перед людьми свое бессилие…

На берегу послышались голоса. Это команда Степана Парфеновича, проведя через порог сплотку бревен, возвращалась вверх за другой сплоткой, оставленной в спокойном месте, чтобы соединить их ниже по течению в один большой плот.

— Здоров, Нечунай! — молвил старик. — Ах ты, лягуша болотная. Глянь, ребята, лоцмана-то нонче на карусели катаются. Вдвоем с одной плитой повенчались!

От раскатистого хохота ребят дрогнули сосенки. Сивобородый, кривоногий дед стоял на мягкой хвое цепко, как на пляшущих бревнах плота, и глаза его, сощурившиеся в усмешке, были как две глубокие морщинки.

— Степан Парфеныч, — жалостно и виновато прогудел Нечунаев. — Как бы тут, а?

Старик ничего не ответил, присел на корточки и глядел на плот, закрывшись ладонью от солнца. Один круг прошел плот, второй и третий, а он все смотрел.

Вся вода одинаковая, нет на ней отметин, и пути у плота как будто одинаковые. Разве мотнет его в сторону, чуток развернет. Чего ждал старик, не знал никто на плоту, но все ждали вместе с ним.

Плот снова пошел, в который уж раз, от плиты к порогу. И тут-то всего на четыре бревнышка отшатнуло его от заведенного круга, Тогда махнул рукой старик, крикнул тонко и весело:

— Гребись влево, ребята! Гребись влево, лягуши болотные!

Ребята ударили гребями по воде, плот медленно стал огибать нос моржа. Там его подхватила стремнина, выволокла из-за Смиренной плиты, — и пошел он вольным путем, понесла его широкая Бия, потемневшая к вечеру.

— Счастливо доплыть! — крикнула команда Степана Парфеныча и пошла своей дорогой.

Уплыли оба Ивана-лоцмана, и неизвестно, долго ль так плыли они и на чем помирились.

Евгений Гущин

ТЕНЬ СТРЕКОЗЫ

1

После смены леспромхозовский столяр Василий Атясов, мужик сухопарый, длиннорукий и стеснительный, взял в продуктовом бутылку белой. Было это так неожиданно, что женщины, толпившиеся у прилавка, переглянулись и покачали головами, а мужики, которым непьющего столяра частенько ставили в пример, обрадовались и начали гадать вслух: что же случилось с Атясовым, что и его наконец-то прорвало. И Василий, мучаясь от всеобщего внимания, торопливо засунул поллитровку в карман, вышел поскорее из магазина и зашагал прочь.

Возле своего дома он замедлил шаги и, сощурившись, разглядел за стеклами глухие занавески. Значит, Варя еще не пришла из потребсоюза, Сережку она с утра уводит к теще, чтобы не слонялся с мальчишками, а приучался бы помогать в хозяйстве.

Это было на руку Василию: никто не задержит. И он уже хотел было идти дальше, но вдруг будто укололся: из смежного двора, отодвинув сломанную штакетину, на него глазела соседка Федоровна, или Золотая Рыбка, как ее прозвали за то, что раньше ворожила. Вставила в пролом, будто в раму, бурое, похожее за печеную тыкву лицо и недоумевала, куда это подался Атясов. А возле ее ног высунул в пролом свою острую нелюдимую морду черный трехлапый старухин пес. Глядит — не сморгнет: и ему тоже интересно.

«Выставились в четыре глаза. Вас только и не хватало», — подумал Атясов в сердцах и, потоптавшись, все же пошел от дома в конец села, и на душе у него было нехорошо, будто уличили его в чем-то худом.

За селом, между огородами и темной, зубчатой стеной леса, напоминающего перевернутую вверх зубьями пилу, лежало поле, поросшее невысокой сорной травой, уже заметно увядшей. Никто здесь ничего не садил, не сеял, потому что поле числилось за авиаторами. Два раза в неделю садился тут рейсовый вертолет, курсирующий по таежным селам. Пилоты брали на борт несколько пассажиров и сами же продавали билеты.