Сибирский рассказ. Выпуск II

Вернувшись домой, она застала сына в кровати, спящего и нераздетого, разбудила его и стала тихо говорить ему о том, что вокруг него существует что-то красивое и подлинно для него необходимое, но если в самом начале выбрать не ту, не свою истинную необходимость — ошибка получится на всю дальнейшую жизнь. А это очень плохо, она знает, как это плохо.

Сын слушал молча; в полночь, не сказав матери ни слова, встал и ушел, вернулся только утром.

Впоследствии Елена Аркадьевна и подумать боялась, что это она убедила сына не жениться, но так или иначе он в тот раз не женился, а занялся боксом. Тоже не малина, но все-таки в его возрасте гораздо лучше, чем женитьба.

Елена же Аркадьевна, казалось ей, до конца жизни, сошлась душой с мятликом луговым. Решила, что не напрасно мятлик ей снился и еще в юности, почти что в детстве, ее познакомил с ним дядюшка Егор Егорович.

И вот каждое лето стало начинаться для нее с появления среди разных трав едва заметных метелочек этой именно травки, а осень — с того дня и часа, когда она водружала на свой старенький шифоньер деревянную вазочку с засохшими, но все равно такими стройными стебельками. И мертвый мятлик оставался красивым, и в нем сохранялась гордость собственным существованием, своей предметностью, пусть и лишенной тех соков, которые называют жизненными соками.

Спустя еще три года, чуть-чуть не дотянув до звания мастера спорта по боксу в каком-то весе и тоже чуть-чуть не закончив педагогический институт, Николка все-таки представил матери свою новую избранницу, которая дальше всех в своем обществе (спортивном) метала диск и говорила об этом с такой гордостью, с таким чувством превосходства собственного интеллекта, что Елене Аркадьевне не оставалось ничего другого, как махнуть на все это дело рукой. Она и махнула.

Тем более что у этой дамы-дискометательницы, по поводу которой было установлено, что она ровно на шесть лет, шесть месяцев и шесть дней старше своего супруга, имелась собственная изолированная жилплощадь с коммунальными удобствами.

И у самой-то Елены Аркадьевны в это время случилось большое несчастье — большая и совершенно безнадежная любовь к женатому человеку, и она так устала от нее, так устала ее скрывать, совершенно безнадежную и поэтому без конца требующую глубокой тайны, что, когда сын снова начал пропадать по ночам, начал смотреть совсем-совсем в сторону от матери и сквозь нее, стал плохо учиться и мерзко говорить о своей будущей профессии педагога, — она ничему этому не удивилась.

С ней было так, как будто она все это предвидела, давным-давно и в самых мельчайших подробностях, вплоть до имени своей невестки — Аделаида, — и теперь никакое отчаяние было уже не в силах овладеть ею, наоборот, она безраздельно овладевала им, без конца ощущая свою недобрую, но такую безупречную прозорливость.

Махнуть-то она на это дело махнула, но ведь знала, что Николка, рано или поздно, к ней вернется — вот станет ему совсем плохо с его дискометательницей, он и вернется. Она не знала только, почему бы ему не сделать это раньше, чем слишком поздно — сегодня вечером, например, или завтра утром, еще до того, как она уйдет на работу?

Доброту же, которую обязательно нужно было куда-нибудь девать, Елена Аркадьевна все чаще обращала теперь к предметам естественным, неодушевленным и большим, которые по выходным дням охватывал ее взгляд из окна электрички.

И доброта и любовь — всегда в ожидании взаимности, скорее всего, они и есть это нетерпеливое ожидание, и, должно быть, в этом ожидании Елена Аркадьевна по выходным дням зачастила на пригородных электричках то с одного, то с другого вокзала.

Она смотрела, как ржаные и пшеничные поля — белые, зеленые, коричневые, черные — в зависимости от времени года, — одной своей стороной заканчиваются небольшой речкой, или оврагом, или упираются прямо в железнодорожную насыпь, другой же, по большей части возвышенной, неизменно соприкасаются прямо с горизонтом; как произрастают на склонах дубовые, сосновые, березовые и осиновые рощи, непринужденно вписываясь сразу и в землю и в небо, бережно храня где-то внутри своей объемности сумрак настоящего леса; как настоящие леса, вбирая в себя пространство, рассыпаются на рощи, рощицы и даже на отдельные деревья.

Все это, все эти виды и пейзажи внушали ей такое чувство и даже такое самочувствие, как будто неясное и неотчетливое, но очень сильное ожидание, в котором она давно жила, вот-вот свершится, уже свершается, как будто чья-то взаимность становится очевидной, ничем непререкаемой.

Правда, иногда Елене Аркадьевне казалось, что эта взаимность относится не прямо к ней, а к чему-то и к кому-то другому, она не огорчалась, разве только томилась и глубоко вздыхала. Главное все-таки было в том, что взаимность существует, что в принципе взаимность доступна, хотя бы и без ее участия, а только при ее свидетельстве.