Сибирский рассказ. Выпуск II

При всем том товарищ Копейкина была хорошим руководителем, умела доказывать интересы подчиненных, не бывала откровенно груба или откровенно и формально несправедлива к кому-либо из них, так что если бы она оставила свой пост — это была бы потеря. И ссориться с нею принципиально — значило ставить личные интересы выше общественных. Кроме того, Елена Аркадьевна ненавидела товарищ Копейкину далеко не всегда, а лишь в те минуты, когда та ненавидела ее, ну, может быть, за одну минуту раньше, когда, сидя у окна в огромном и скрипучем кресле, та замышляла и без промедления начинала выкладывать свои шпильки. Все остальное время Елена Аркадьевна Копейкину жалела: уж очень несправедливо быстро пришла к ней старость и ее почти что уникальные формы. Случись такое с Еленой Аркадьевной — она бы не одного какого-то человека, а всех окружающих ела бы поедом. Много раз готовилась Елена Аркадьевна к тому, чтобы сделать Еву Борисовну своим врагом, — для этого нужно было сначала разрисовать ее в своем воображении самыми дикими красками и еще в два раза утолщить, потом поверить в свой рисунок и, наконец, действовать, бороться с этим рисунком всеми силами.

Но почему-то вся эта технология ей не удавалась и она бросала свое намерение где-то на середине. Она ведь все еще помнила Еву Борисовну Евусей.

Только удивительно было: свой возраст Елена Аркадьевна почти не ощущала, а вот чужая старость все настойчивее навязывалась к ней.

Со своим собственным возрастом Елена Аркадьевна справлялась легко и даже небрежно — хорошая ли погода, или дождь, садилась в электричку и ехала куда глаза глядят.

Когда-то дядюшка Егор Егорович, давно уже умерший и тоже давно почти забытый, любил, покручивая свои реденькие, будто подпаленные на огоньке усы, с рюкзаком за плечами шастать по России — не по Крыму и Кавказу, не по Закарпатью, а именно по России — от Архангельска до Белгорода, от Смоленска до Самары, реже до Владивостока или Камчатки. Сам любил и Леночке советовал то же самое: погоди вот, время пройдет — пожалеешь, что не поглядела на Россию!

Ну, это ей было и ни к чему, и не под силу, эти путешествия, разве когда на пенсию выйдет, а пока что ее вполне устраивали пригородные пейзажи, она любила всматриваться в них не один, а много-много раз, любила угадывать по памяти, что за картина откроется, когда, словно занавес, в сторону сдвинется какой-нибудь лес или какая-нибудь возвышенность, любила она и свою память за то, что та всегда при ней, всегда способна приобщить ее к окружающему миру…

Дядюшка Егор Егорович обладал, должно быть, памятью каких-то иных оттенков и качеств по отношению к природе в целом, к ее пространствам, в этом они были разными людьми, а вот взгляд на отдельный предмет природы — на цветок или на травку — Елена Аркадьевна унаследовала, должно быть, от него.

Интересно ведь — как все-таки ты устроен? В кого? На кого похож?

Егор Егорович, держа в руках какую-то травку, говорил, помнится, так:

— В законе существует она, а мы с тобой, Ленок, по закону только родимся и умираем, больше ничего — точно! Существуем же и живем вне закона. Какой же это по здравому смыслу закон, если рождается, положим, крохотный такой младенец, рождается, как все, и умрет тоже в свое время, как все умирают, но во время своей жизни он вдруг делается Чингисханом — представляешь? И по этой причине уничтожает миллион таких же, как сам он, понимаешь ли, людей, только за то, что они — не Чингисханы, а может, и не за это, а просто так?! Точно! Спрашивается: какой же это закон жизни или чего-то еще, если все зависит от случая — родилась этакая крохотуся либо — нет? Доживет она до шестидесяти, или в детстве в нее заберется дизентерийный микроб? Какой же, во всем этом закон?! Во всем этом руководит случай, то есть беззаконие — точно!

За Леночкой в то время ухаживал ее будущий супруг, вместе они готовились к экзаменам по всем предметам, и по диамату тоже, и она, будучи подкована теоретически, с удовольствием вступала в спор о роли личности в истории, упрекала дядюшку в банальности: сколько она себя помнила, с этим самым Чингисханом да еще с Наполеоном все носились как с писаной торбой!

Дядюшка стоял на своем:

— Я не против личности, я — точно за! Я против, чтобы любая личность, ну, хотя бы и твоя — гордилась своим беззаконием и тоже носилась с ней, как с писаной торбой! Это, представляешь, к добру не приведет — точно! В этом — точности нет, то есть законности. А человечество, чтобы сдуру не погибнуть, должно жить точно. Перед ним возможностей слишком уж много, есть куда голову сунуть, а только одна из всех возможностей — правдашняя! Так что надо разобраться, прежде чем указывать, что вот это — та самая дырка, в которую следует сунуть и нос и голову! Или так: родится утопист, и вот тебе готовенький утопизм, и люди верят этому изму, посвящают ему жизнь. А если бы тот утопист, понимаешь ли, опять-таки не родился? Ответ: во всяком случае, «изм» был бы уже другим либо пришелся бы на другое время, а это — совсем другой коленкор, точно!