Сибирский рассказ. Выпуск III

— Проще куда страшней. Без судьи-то. Один, вроде Глебыча, всю жизнь в шахте, только и выбрался на белый свет после пенсии. А другой, — Селивестров ткнул пальцем в замшевую охотничью куртку Медухи, — изучал языки, копался в классиках, защищал диссертации, баловал свое самолюбие, чего-то достигал и много о себе понимает! И что же, без судьи, ничего?

— Что вытекает из этой чудовищной непоправимой разницы? Чувство вины. Ведь ни он его не обманул, ни ты, ни я! Я с другого года и уже не стоял у станка, а собирал колоски и выливал из нор сусликов, в чем и выражалась моя помощь фронту.

— Обществу нужны десять востоковедов к сотни тысяч шахтеров. И что здесь может господь бог? — миролюбиво сказал Медуха.

— Значит, извините, товарищ, на ваш фантик выпало уголек долбать и никакого утешения! — усмехнулся Селивестров.

— Кроме бога! — Пиджаков взял быка за рога. — Глас народа, к тебе вопрос. Только отвечай сразу. Что ты в себе думаешь о боге и вообще? Только сразу.

— Только сразу?

— Что бог. Бог, он не фрайер! — Глебыч обежал всех глазами, пытаясь определить, чего ждут от него мужики, не разыгрывают ли. — Он за меня, понял? А вот есть он или нет, это вас спросить. Вы ученые.

— Народ уклонился от прямого ответа!

— А почему он за тебя? — строго спросил Пиджаков, чувствовавший себя, благодаря своему мировоззрению, ближе всех к Глебычу и, в связи с этим, обладателем определенных прав на него.

— Не за тебя же? Уж тут по справедливости, — утешил его Глебыч.

— Его не интересуют теория и схоластика! — взревел Пиджаков. — Главное для него — производственные… что? Медуха, ну? Производственные отно…! Медуха, ну же? Правильно, Медуха! Главное для Глебыча не схоластика, не категории, не философия, а производственные отношения. Его с богом!

— Это вполне по-нашему!

— Воздвигли против гордых и умных, пирующих на празднике жизни!

— Драгоценная уверенность! Завидую!

— Глебыч, голубчик, дай я тебя расцелую!

— Целоваться с народом в порядке живой очереди!

— Вы меж собой целуйтесь! Я больше не пью. Глаз косить будет. Я сейчас на чердак полезу. — Глебыч был доволен своим ловким ответом.

— Минуточку! — махал руками Медуха. — Молчите все, пусть глас народа… Просим, просим!

— Бог — он не фрайер! Понятно? Я всю жизнь проработал, с малолетства! Людям тепло, энергию добывал…

— Ну, попер с газеты, — недовольно осадил его Пиджаков. — Ты от себя говори, братец! К чему тебе эти готовые слова, право!

— Не сметь! — завопил Медуха. — Газета в крови, в подсознании, это нормально, естественно! Говори как умеешь, Глебыч! Плевать на снобистские придирки! Ты понимаешь, на что ты покушаешься! Ведь ты тоже держиморда на свой лад!

Полемика устремилась в новом направлении, и про Глебыча на время забыли, а когда вспомнили, его уже не было за столом. Он гнездился на чердаке и улыбался. Славные такие мужики. Главное, свои. Но подопьют, в такую дуру лезут! Хорошо он им сказал. Снизу доносилось гудение, прорезался могучий голос Пиджакова. В лес приехали про бога толковать. Глупость одна. Головы садовые. Про это разве под водку? Про это надо с людьми умными, тихими. Есть такие. Только найти их — большое дело. Спросить, да не по пьяному пути…

Лиса не могла не явиться, к этому пришла их с Глебычем игра-охота. Странно, конечно, было так думать и понимать, но он знал: если сильно хотеть и ждать терпеливо, зверь будет. Придет. Или встретится с собаками, внезапно выбежит из кустов как раз там, где его ожидаешь. Так железяка ползет к магниту. Невидимые силы.

Она подошла незаметно. Вдруг включились фарочки в темноте и плывут к забору. Глебыч изумился. Происходило что-то более важное, чем случай сбывающегося желания, что-то таинственное, как во сне. Лиса шла осторожно. Встанет, постоит, снова идет. Фарочки погаснут — отвернулась. Ветер от собак, а не боится, умница, знает, что враги ее за сеткой. И ведь не голодная. Что-то другое ее тянет! Выманивает, выколдовывает, вызывает ее из леса Глебыч. Мир легко, привычно переворачивается в уме у Глебыча вверх ногами.

Он поднял ружье и потерял лису из виду. Опустил — снова увидел, снова навел. Еще могло ничего не получиться, а душа усмехалась, обмирала от пронзительной радости. Охотнички! Алкаши несчастные! Пока вы там болтали, я лисицу добыл… Это же сто лет вспоминать… Стволы сильно ходили в онемевших от сдерживаемого восторга руках, трудно было целиться в темноте. Только не промазать, упаси бог. Разговору будет! Не поверят, скажут, для понта стрелял. Была не была! Была не бы… От выстрела он на мгновение оглох и ослеп. Будто крыша с дома слетела. Огромный длинный огонь плеснул далеко в темноту. Залились собаки, забегали внизу, хлопая дверями, люди.

— Глебыч! Ты что, сдурел? Эй!

Там она и лежала. Он нашарил ее лучом фонаря в траве под проволокой. Светилась рыжим боком. Потягивалась, раскрывая маленькую узкую пасть с острыми зубками. От яркого света фонаря лиса казалась не рыжей, а белой. С крыльца его звали. Он взял ее за заднюю ногу и полез под проволоку. В темноте натолкнулся на Пиджакова.

Анна ждала их на террасе.