Читаем Сибирский рассказ. Выпуск III полностью

— Заблудился у Самсоновой мельницы! — сказал Василий, повеселев. — Это Шурка Семинядных турнула вас, директорова секретарша, такая чернявенькая и фигуристая вся из себя… Сама рассказывала бабам.

— Да где их упомнить, — Геннадий еще держался бодрого тона. — И чернявые были, и не чернявые — вся жизнь на колесах… А та… Выперла из дома всех троих… Ни с того ни с сего…

Любил Геннадий порассказать свои дорожные похождения и похвастаться левыми заработками — увлекался так, что о еде забывал.

Чтобы ссадить его с объезженного конька, я спросил Василия:

— Что это за мельница у вас?

— Самсонова-то? А ее давно уже нету — я чуть-чуть помню. Никакого следа не осталось, а место, где стояла, так и зовется: Самсонова мельница. За селом, вверх по Курушке нашей… Был когда-то в селе такой мужик — Самсон, поставил на Курушке мельницу… Правда — нет, будто он заговорил ее, чтобы, значит, никто не проезжал мимо, но что сбивала она людей с пути, это все говорят. Мой дед сам, признавался, проплутал всю ноченьку вокруг нее, когда по осени с ярмарки возвращался: то с одной стороны подъедет, то с другой, а в село никак не попадет, будто не сам правит конями. И сейчас, бывает, бабы и ребятишки с грибами там или с ягодами нет-нет и закружатся на том самом месте… Вот и поминаем Самсона с его мельницей…

Василий так наивно поднимал короткие брови под челку, так открыто улыбался, так простодушно рассказывал явную небылицу, что хотелось верить в заговоренность Самсоновой мельницы и даже найти этому непонятному явлению какое-то объяснение. Но Геннадия подобные разговоры обычно раздражали — он замкнулся в себе, будто не слушает. Дядя Леша неопределенно улыбался, поощряя Василия, хотя многое из того, что тот рассказывал, пропадало в гуле, который постоянно держался в его голове. Александр Яковлевич надел наушники на голову, хмурился и морщил лоб в натуге, бессмысленно водя глазами по палате. Мы лежали в ожидании второго завтрака на своих местах, Геннадий сел на койке спиной к Василию, насупленный и взъерошенный, — он каждый вечер принимал душ, а причесываться забывал.

— Брехня все это! — сказал резко, не оборачиваясь.

Василий обиделся:

— С чего бы мне врать-то? Как сам слышал, так и рассказываю…

— Ладно, ладно… — прервал его Геннадий. — Ты сколько зарабатываешь?

— С осени на пенсию определили, — ответил Василий сдержанно. — Вторая группа, на год.

— Сколько?

— Ну сколько же — сто двадцать.

— Ого! В деревне-то… При своем хозяйстве, да с огородом. И жена, поди, на ферме немало зашибает?

— Ничего, зарабатывает! — Василий явно сдерживал раздражение. — А ты где работаешь?

Вошла сестра с подносом для Василия, объявила нам:

— В столовую, в столовую! Сигнал уже давно горит.

Василий обрадовался ее появлению, избавившему его от продолжения неприятного разговора. Геннадий провел левой рукой по торчащим волосам, будто заправлял их под шапку, и первым пошел из палаты, выговаривая:

— Отработал свое… Легкий труд! Где его найдешь в нашем гараже, этот легкий труд?

Мы только и делаем по обязанности, что ходим на процедуры и в столовую. Остальное время валяемся на койках, покуриваем тайком в туалете, слоняемся по коридору. Вечерами смотрим цветной телевизор, установленный в одной из ниш коридора, а по пятницам даже ходим в кино — зал на четыреста мест бывает набит битком, хоть лишний билетик спрашивай. Правда, у меня перед сельскими жителями есть одно небольшое, но существенное преимущество: каждый вечер ко мне приходит жена, часто навещают оба сына и друзья, и хотя свидания запрещены из-за карантина с самой осени, мы встречаемся нелегально в подвальном помещении, отведенном под различные вспомогательные службы. И все равно — муторно на душе.

А Василий откровенно радовался веселому солнцу, которое играло светом в палате, передвигаясь лучами от Геннадия ко мне, радовался ясному дню за окном, хотя виден был ему из своего угла лишь кусок белесого неба, радовался своей причастности к этому дню, в котором продолжалась его жизнь. Встречая нас из столовой, он искал взглядом собеседника, но натыкался на устойчивое раздражение Геннадия, на рассеянность Александра Яковлевича, на виноватую улыбку дяди Леши и сдерживался в своей радости. И на меня он посмотрел так, что промолчать оказалось просто невозможно.

— Отлегло? — спросил я мимоходом.

— Ну! Отлегло… А то совсем было… Поел вот…

— А что так поздно поступил? — спросил я уже с койки. — Добирался долго?

— Не-ет, недолго: за два с половиной часа домчались, — охотно заговорил Василий. — Это здесь не хотели принимать: мест, говорят, нету… Такие дерганые, две бабенки… Я говорю, там место есть, а врачей нету, у вас — наоборот… Мне-то куда деваться? Везите тогда сразу на кладбище, у самого на это сил уже не хватит. Надо было, говорят, заранее предупредить…

— Больница в самом деле переполнена, — вставил я.

Перейти на страницу:

Все книги серии Сибирский рассказ

Похожие книги

О, юность моя!
О, юность моя!

Поэт Илья Сельвинский впервые выступает с крупным автобиографическим произведением. «О, юность моя!» — роман во многом автобиографический, речь в нем идет о событиях, относящихся к первым годам советской власти на юге России.Центральный герой романа — человек со сложным душевным миром, еще не вполне четко представляющий себе свое будущее и будущее своей страны. Его характер только еще складывается, формируется, причем в обстановке далеко не легкой и не простой. Но он — не один. Его окружает молодежь тех лет — молодежь маленького южного городка, бурлящего противоречиями, характерными для тех исторически сложных дней.Роман И. Сельвинского эмоционален, написан рукой настоящего художника, язык его поэтичен и ярок.

Илья Львович Сельвинский

Проза / Историческая проза / Советская классическая проза
Вишневый омут
Вишневый омут

В книгу выдающегося русского писателя, лауреата Государственных премий, Героя Социалистического Труда Михаила Николаевича Алексеева (1918–2007) вошли роман «Вишневый омут» и повесть «Хлеб — имя существительное». Это — своеобразная художественная летопись судеб русского крестьянства на протяжении целого столетия: 1870–1970-е годы. Драматические судьбы героев переплетаются с социально-политическими потрясениями эпохи: Первой мировой войной, революцией, коллективизацией, Великой Отечественной, возрождением страны в послевоенный период… Не могут не тронуть душу читателя прекрасные женские образы — Фрося-вишенка из «Вишневого омута» и Журавушка из повести «Хлеб — имя существительное». Эти произведения неоднократно экранизировались и пользовались заслуженным успехом у зрителей.

Михаил Николаевич Алексеев

Советская классическая проза