СИБИРСКИЙ РОБИНЗОН

Опустить крышку, потушить пламя казалось мне чем-то кощунственным, почти преступлением, но зажигалка стала нагреваться, и я с опаской потушил огонь. Потом зажег вновь. Пламя тотчас вытянулось безмятежным живым цветком, источающим еле заметный бензиновый аромат, самый приятный и дорогой сейчас в моей жизни.

Наконец, натешившись, я убрал «огниво» в карман рубашки, и поспешил за дровами, пока еще совсем не стемнело. Дров, а точнее толстых, и не очень, веток вокруг моего жилища было множество. Подбирая сразу по нескольку штук и просовывая их под мышку, я очень скоро натаскал приличный запас хвороста. Дело было за малым — развести огонь! Причем, разводить его в бывшем туалете было невозможно, там и для меня самого едва хватало места. Поэтому я сложил запас топлива под открытым небом, а костер решил соорудить у самого порога с таким расчетом, чтобы самому оставаться под самодельной крышей.

Конечно, пришлось помучиться — ветки-то почти все были сырыми. Пришлось для начала вспрыснуть небольшим количеством бензина тоненькие веточки, сложенные шалашиком над скомканным обрывком газеты. Бензин вспыхнул, воспламенив «шалашик», и минут через двадцать я уже подкидывал ветки потолще, которые тут же охватывало жадное пламя. Мне казалось что, участвуя в каком-то священном ритуале, я стал свидетелем настоящего чуда. Я видел и чувствовал это чудо, и было не важно, зажигалка ли тому причиной или снисхождение божественного огня. Я молча грелся и любовался на пламя и снежинки, которые таяли в его ауре, не забывая время от времени подбрасывать дрова. Свет и тепло снова вернулись ко мне.

Я просто разрывался между желанием хорошенько согреться, просушиться и другим не менее сильным желанием — обильно поесть. Я оказался в ситуации буриданова осла. В таких случаях следует искать компромисс или, как говорили древние греки, золотую середину. И я её нашел. Сделав небольшой глоток из чудесной бутылочки с текилой, я снял ботинки с носками. Носки я накинул на толстую ветку и стал сушить. Ботинки поставил рядом с костром. Очень скоро от обуви и «потничков» пошел совсем не кулинарный аромат, но, поскольку питаться я собирался более съедобными вещами, мне всё было по барабану, лишь бы ботинки стали приятно сухими.

Опьянев от одного глотка мексиканского самогона, я прибалдел и едва не дал огню сжечь носки, но вовремя спохватился. Подкладывая и подкладывая дровишки, я не заметил, как стало жарко.

— Уф-ф, — произнес я и, впервые за несколько дней, расстегнул куртку.

Жар проник под рубашку, моя грудь покрылась потом и стала чесаться. Грудь оказалась не только потной, но и до безобразия грязной. Пальцы оставляли грязные полосы. После продолжительного расчесывания грудь жутко зудела, покрывшись красными пятнами. Я чесался и чесался, и не было сил оторваться от этого, в общем-то, не совсем приличного занятия. Когда оно мне надоело, я, покопавшись в найденном провианте, с видом знатока кулинарии принялся за составление меню ужина. От бутербродов с копченой колбасой пришлось отказаться — без зубов не прожевать. Я остановил выбор на промороженных, но не ставших от этого менее съедобными, бутербродах с сыром и красной рыбой, упакованных в пленку.

— Семужка, — простонал я, обливаясь слюнями. От одного рыбного аромата у меня свело больную челюсть.

Хлеб был тонкий, и разогреть его на огне было не сложно, и вскоре мягкий, теплый хлеб, сыр и рыба источали божественный аромат, достойный богов (если они несколько дней голодали).

Прежде чем откусить, хотя это не совсем верное слово, ибо кусать, то есть «хватать, рвать, вгрызаться, отхватывать» я не мог физически. Отламывая по маленькому кусочку, я медленно отправлял его в рот, на язык. Я ощущал себя эпикурейцем, вернувшимся из мрачной тюрьмы капризного тирана и теперь в кругу верных друзей отмечающим чудесное избавление от смерти.

С закрытыми от блаженства глазами, покачивая головой под аккомпанемент мерно потрескивающего пламени, ваш покорный слуга наслаждался жизнью.

Но как это бывает, мы не удовлетворяемся имеющимся у нас, ударяемся в крайности. И с бесшабашностью глупого отрочества, наглостью юношества и пресыщенностью среднего возраста пускаемся во все тяжкие, совершенно не думая о себе и, что самое печальное, о возможных последствиях.

Постепенно скромный ужин отшельника перешел если не в шумную оргию эпохи упадка Древнего Рима, то в последнюю трапезу приговоренного к казни аристократа. Совсем потеряв голову от счастья, я присосался к бутылке и налакался до чёртиков. Я набрался до такого состояния, что мне вдруг показалось, что я сижу на берегу океана, чьи изумрудные волны омывают многочисленные далёкие и близкие райские островки. И надо мною черное-пречерное, словно уголь, небо, осыпанное мириадами ярких перемигивающихся звёзд.