Сидней Рейли: Жизнь и приключения английского шпиона из Одессы

Бурцев так и сделал — отвечать на письма Савинкова он не стал. А Савинков все писал и писал. Отправил он письмо и Рейли — оно датировано 7 октября 1924 года. Трудно сказать, на что именно он рассчитывал, но это было, пожалуй, самое большое и пространное письмо, написанное им на Лубянке:

«Дорогой друг Сидней Георгиевич!

Я получил возможность написать Вам и рад этому… Вы один из тех немногих людей, которых я не только люблю, но и мнением которых дорожу. Поэтому позвольте рассказать Вам все, как было…

Истина заключается в следующем. При аресте (арестован я был в Минске, немедленно по переходе границы) и потом на допросах для меня выяснилось: 1) А[ндрей] П[авлович] [Мухин, он же Федоров, сотрудник ОГПУ. — Е. М.] — член РКП, Фомичев — мерзавец, С. Э. [Павловский] давно работает вместе с большевиками, и что никакой организации нет и в помине, 2) что действовавшие отряды “савинковцев” не только не были поддержаны населением, но были им ненавидимы, ибо грабили, убивали и жгли за редчайшими исключениями.

И то и другое меня потрясло.

Истина заключается в следующем. Уже в 1923 г. я пришел к убеждению, что бороться с большевиками нельзя, а может быть и не нужно. Нельзя, ибо все мы (и эсеры, и меньшевики, и кадеты, и “савинковцы”, и прочие) разгромлены окончательно. Не нужно, ибо если все мы разгромлены, то это значит, что русский народ не с нами, а с Советской властью. Я об этом с Вами не говорил. Не говорил и ни с кем, кроме Л[юбови] Е[фимовны Дикгоф-Деренталь], да немного с покойной матерью, которая, помню, назвала меня “коммунистом”. Не говорил я не потому, что не было мужества признаться в своем поражении, а потому, что признаться в нем для меня не означало бы просто отойти в сторону, уехать на Средиземное море и, как чиновник в отставке, доживать свои дни, а означало бы признание советской власти… Ну, а на это тогда я решиться не мог… Скажу Вам: если бы не приехали А. П. [Мухин] и Фомичев, я, вероятно, к осени 1923 г. заговорил бы с Вами, и не только с Вами одним, о своей и нашей общей ошибке. Но приехали “друзья из Москвы”…

“Друзья из Москвы” открыли новые перспективы. Этим перспективам я верил мало, как мало верил им лично (кроме С. Э. [Павловского]) — вы это знаете. Но как же я мог заговорить о прекращении борьбы, если было хоть 20 % за то, что они не вводят меня в заблуждение. Мне стало казаться, что мой пессимизм продиктован усталостью. И я решил поехать в Россию.

Зачем? Если организация действительно существует, существует не на иностранные деньги и не при поддержке нас, эмигрантов, а самостоятельно, черпая силы от крестьян и рабочих, то должен прийти к ней на помощь, т. е. должен продолжать бороться с большевиками всеми средствами, не исключая террора. Но если “друзья из Москвы” обманули, если в России ничего нет, то… Сделайте вывод сами.

Не только обманули “друзья из Москвы”, но и прошлые — Короткевичи и Павловские — оказались гнилыми.

Передо мной встал вопрос. Встал он не в гостинице “Савой”, а на Лубянке, накануне процесса. Что мне делать? Замкнуться в молчании и молчанием своим снова звать на борьбу, в моих глазах уже бесполезную, то есть неправедную, ибо народ не с нами, а против нас, либо иметь мужество сознаться в своей ошибке и признать Советскую власть. Говорю “мужество”, ибо мне стало страшно, что меня закидают грязью. Не эмигранты, конечно, а Вера Викторовна, вы и Дмитрий Владимирович [Философов], единственные мне близкие люди…

Но когда я понял, что в глазах миллионов русских людей я не освободитель, а враг народа, когда я понял, что московские рабочие, без всякого принуждения, придут и будут требовать моей смерти, которую я в их глазах заслужил, мои колебания исчезли. Вы знаете, что суд совещался 4 часа раньше, чем вынес приговор. Да, это был “забавный и глупый фарс”. Легко умереть с сознанием своей правоты и очень трудно, чувствуя, что ошибался…

Вы скажете: “дело не в московских рабочих и даже не в русском народе”. Дело в борьбе двух миров. На одной стороне баррикады старая, великолепная в своем прошлом Европа, на другом — новый “грядущий хам”. Нет, Сидней Георгиевич, я никогда не боролся за Европу и за ее сомнительное великолепие. Я русский. Я боролся за Россию и исключительно за нее, т. е. за русский народ. А что до того, грядет ли “хам” или нет, выслушайте меня до конца.

Скоро два месяца, как я сижу в тюрьме. Да, конечно, сидя в тюрьме, видишь мало, как бы легок ни был режим. Но все-таки я неизмеримо больше знаю о положении в России, чем знал за границей…