Сидр для бедняков

Заведенный Паулем порядок вполне его устраивал. Вначале оба работали — каждый занимался своим делом, после немного отдыхали, шли на прогулку, иногда Марта оставалась у него на ночь, изредка по выходным ездили в лес или в дюны. Такая жизнь казалась Марте скучной рутиной, и временами ее подмывало выкинуть коленце, выходящее за рамки благоприличия. Она пыталась обнаружить под непроницаемой уравновешенностью Пауля хоть какие-то всплески душевного порыва, увлеченности, которая некогда почудилась ей в его рассказах о кристаллической решетке и о светопоглощающих свойствах кристаллов. Частенько, когда она сидела в его комнате за книгой или штопала ему носки, а Пауль за письменным столом приводил в порядок свои рукописи, ей вдруг представлялось, что время повернуло вспять и она снова, как десять лет назад, живет в меблированной комнате, а мать, склонившись над столом, шелестит бумагами. Ведь и тогда, сидя за уроками, она втайне тосковала но настоящей жизни, которая требует полной самоотдачи.

Когда Пауль на год уехал в Швецию практикантом в одну из клиник, недовольство Марты стало вполне определенным. Он отказался от комнаты в пансионе, сдал на хранение мебель и книги. Марта попросила оставить ей коллекции, но выяснилось, что он и их уже куда-то пристроил. После отъезда Пауля Марта что-то утратила в жизни. С его приятелями и коллегами ей было скучно: она знала заранее, о чем они будут с ней говорить, была в курсе их личных и семейных дел. И жизнь их представлялась Марте однообразным коловращением пошленькой карусели: лев — лошадка — лебедь. В мастерской Стратмана и Доры все тоже шло по-старому. Дискуссии о проблемах искусства, о политике — вымученные и бесплодные — сводились, в сущности, к бесконечному перемалыванию одних и тех же аргументов десятилетней давности. Былой воинственный задор сменился горечью, надежды уступили место скептицизму, и Марта — свидетельница этих перемен — испытывала только стыд и боль. Она бродила по городу, чаще всего одна, посещала театры, ходила в гости, но ощущение, что жизнь проходит мимо, не покидало ее ни на минуту. Все, что она видела вокруг, вызывало в ней отвращение. Послевоенное благоденствие казалось ей предательством. Она ненавидела огромные, сверкающие автомобили, заполненные предметами роскоши магазины, атмосферу крикливой рекламы и халтурной безвкусицы и дух делячества, проникший во все поры жизни, а главное — всеобщее равнодушие ко всему. Подчас, придя с работы домой, она подолгу лежала на кровати или неподвижно стояла, прислонясь головой к кафельным плиткам над умывальником. Жалкий вид туалетных принадлежностей и кухонной утвари, старенький халат на крючке за дверью, бутылки кефира и пачка масла на подоконнике — все это приводило Марту в уныние. Теперь она подолгу стояла перед зеркалом. Юность прошла, ей уже тридцать, и все больше сходства со старой девой. Незаметно для себя Марта утратила свежесть, которая придавала ей особое очарование. Пока она была с Паулем, ей не приходилось беспокоиться о своей наружности, она ему и так нравилась. Но теперь Марта рассматривала себя трезво, как бы со стороны. На шее появились мелкие складочки, чуть поникли плечи, загар уже не придавал коже былого золотистого оттенка, а испещрял лицо и руки неровными пятнами. И взгляд стал какой-то голодный. Марта казалась себе блеклой и увядшей.

В один из таких невеселых дней она получила письмо от доктора Морслага, который раза два читал у них в Учебном центре лекции. Он писал, что был бы рад, если бы Марта в ближайшее время согласилась принять его и поговорить относительно анкетного материала, собранного ею для Учебного центра среди юношей и девушек от восемнадцати до двадцати пяти лет.