Сигги и Валька. Любовь и овцы

После ужина Сигги потянулся за шоппером, из которого ранее торчали спелые фрукты, лежавшие сейчас на большом стеклянном блюде в центре стола. На самом дне сумки лежал небольшой блестящий пакет, крепко перевязанный сине-бело красной ленточкой в цвет исландского флага.

— Это тебе. Но сейчас не смотри. Потом, когда уедешь.

И Сигги протянул пакет Вальке. Валька приняла подарок в открытую ладонь. В пакете лежало что-то твёрдое наподобие коробочки. Даже двух.

— Спасибо, — выдохнула Валька, прижалась к Сигги и обвила его спину руками.

А потом приподняла голову, чтобы не выпустить наружу слёзы, застилающие глаза.

— Валька…

Больше Сигги ничего не сказал, его взгляд утонул в хризолитовой глубине Валькиных глаз, их губы слились, и к сладости этого поцелуя явно примешалась горечь предстоящей разлуки.

Проспать с вечера до утра им, безусловно, не удалось.

[1] Некоторые блюда исландской кухни могут вызвать изумление и даже отвращение. Однако их необычность обусловлена не какими-то экзотическими вкусовыми предпочтениями исландцев, а тем фактом, что на протяжение многих веков (начиная со зрелого Средневековья и заканчивая двадцатым веком) население страны находилось на грани выживания из-за ряда факторов, например, как то: крайне неблагоприятный климат, скудость естественных ресурсов острова и колониальная зависимость от Датской короны (в частности, экономический меркантилизм метрополии). Говоря по-простому, исландцы, чтобы выжить, столетиями ели "всё, что не приколочено" (хаукарль, т. е "тухлая гренландская акула" — из той же "оперы").

День седьмой

Сигюрдюр обнаружил с утра уже шарфик,

Улыбнулся, и пламенем взгляд вновь ожил.

В телефоне случайно включился фонарик,

Он его погасил, и кладовку прикрыл.

От люпинов поля цвета ясного неба.

И, бесспорно, казалось бы, стоят похвал.

Но, однако же, овцам люпин — не пожива.

Сигюрдюр Валентине об этом сказал.

А ещё он поведал, что это цветенье,

Не даёт прорасти той, что нужно, траве.

Валя слушала это простое ученье,

Но краса бесполезная в радость душе…

Потому что душе на сегодня печально,

Она тоже, как эти люпины, увы…

Так, подумала Валя, пришло окончанье

Бесполезного, может, но счастья пути.

Ей представилось, скажет:

«А можешь остаться?»

И она не откажет…

Начнёт улыбаться…

Ничего не сказал он тогда на прощанье,

И она не сказала, смотрела светло.

А когда уж покинула зал ожиданья,

Объявляли что, мол, изверженье прошло.

Утром оба долго не решались расцепить объятия, но сделать это всё же пришлось.

Траву косить в эти дни было нельзя, поэтому Сигги пошёл отдать Харальдюру распоряжение по поводу ремонта крыши в овечьем загоне. На ходу он открыл кладовку, чтобы захватить кое-какой инструмент. Пушистый серый шарф из лопи[1] бросился ему в глаза раньше, чем кусачки. На этом стеллаже никогда не было никаких шарфов, к тому же узор вязки показался Сигги совсем незнакомым.

Сигги взял шарф в руки и, убедившись, что в коридоре никого нет, прижал его к лицу. Но вот хлопнула дверь, и он инстинктивно попытался затолкнуть Валькин подарок в боковой карман штанов. Шарф не влез, зато включился фонарик в телефоне. Тогда Сигги положил шарф в верхний ящик комода, закрыл кладовку и выключил фонарик, который был ему не нужен — его глаза светились лучше всякого фонарика.

За завтраком и Сигги, и Валька молчали. Всё понимающая Ауста суетилась около них больше обычного, но печали в её взгляде не было. Казалось, что она знает нечто, оставшееся за гранью видения молодых людей, сидевших за столом.

* * *

Всю дорогу в аэропорт Валька смотрела в окно, а Сигги — на дорогу. Погода решила напоследок порадовать Вальку — день был солнечный и почти безветренный. По обе стороны шоссе — до самых гор слева и до самого океана справа — простирались бескрайние поля цветущих люпинов, почти такие же голубые, как небо над ними.

— Какая красота, — не удержав переполнявшего её восторга, воскликнула Валька.