Сигналы Страшного суда. Поэтические произведения

Первые литературные опыты Зальцмана относятся к началу 1920-х гг. и написаны еще подростком. Это время – период становления личности не только человека, но и художника. В августе 1925 г. семья переезжает в Ленинград, и все свободные часы Зальцман проводит в Эрмитаже и Русском музее. В конце 1920-х гг. он работает иллюстратором в целом ряде ленинградских журналов («Резец», «Перелом», «Стройка» и др.). Безусловно, важнейшим событием в жизни художника становится знакомство с Павлом Филоновым. Ученичество у Филонова и участие в работе группы МАИ (в частности, в иллюстрировании «Калевалы») трудно переоценить, несмотря на то, что Зальцман, по справедливому замечанию его дочери Елены (Лотты), «менее чем кто-либо из учеников внешне был зависим от Филонова»[1]. Главным стержнем изобразительной поэтики Зальцмана, сформировавшейся уже к середине 1930-х годов, следует считать глубокое гуманистическое начало, центральное место человека и прописанность его образа (отсюда обилие портретов в живописном наследии художника). Впрочем, уже в это время намечается ведущий лейтмотив изобразительного мира Зальцмана, в известной мере присущий и его поэзии. П. Казарновский пишет: «Основная тональность пейзажа трагична: он и обступает вышедшего из него человека, грозя своими зияющими руинами и „запирая" его, и гонит прочь желающего выжить. Именно сочетание умного природного роста и хаотического распада рукотворных созданий приводит немых и сосредоточенных героев картин Зальцмана к неясным предчувствиям, которые усугубляются пустынным видом оставленных городов, включая частные сюжеты в общемировую историю библейского размаха»[2].

Сохраняя даже в своих поздних работах верность главным филоновским принципам – сделанности картины, проработанности мельчайших деталей фактуры и движению от частного к целому, – Зальцман остается за рамками филоновского деструктивного пафоса[3]. И если наблюдение Ю. Герчука о «реализме» Зальцмана можно подвергнуть сомнению (скорее следует говорить о возрожденческом каноне, преломленном сквозь призму модернизма), то несомненно верны слова исследователя о том, что «изобразительный язык его довоенных произведений строг и верен натуре» и «лишен черт примитивизации, ломающего пластику формы экспрессионизма, абстракционистской символики»[4]. Эти черты художественного мира Зальцмана отчасти объясняют не только «классичность» его живописной фактуры, но и почти памфлетный «антиавангардизм» поздних стихов:

В одной рубашке, говорят,
Ходил Фернан Леже.
Народ раскрыл широкий рот —
Лижи Фернану ж…
Какая скромность и пуризм
Венчают бывший футуризм!

(1961; неопубл.)