Сияние

Эта мысль, обнаженная, ничем не прикрашенная, поднялась ниоткуда. Страстное желание вышвырнуть ее, голую, недоумевающую, еще не проснувшуюся, из постели и душить — большие пальцы на дыхательном горле, остальные давят на позвонки; вцепиться в шею, как в зеленый побег молодой осинки; вздернуть голову Венди и с силой опустить на дощатый пол, еще, еще раз, со стуком и треском, кроша и круша. Танцуем джаз, детка. Встряхнись-повернись. Джек заставит ее получить по заслугам, свое лекарство Венди получит. До капельки. До последней горькой капли.

Джек смутно сознавал, что где-то за пределами его жаркого, лихорадочного внутреннего мирка слышен приглушенный шум. Он бросил взгляд через комнату — Дэнни снова воевал в постели, крутился, сминая простыни. Из глубины гортани несся стон — тихий, сдавленный звук. Какой-то кошмар? Лиловая, давно умершая женщина шаркает ему вдогонку по извилистым коридорам отеля? Джек отчего-то думал, что это не так. За Дэнни во сне гналось что-то другое. Пострашнее.

Горькую плотину эмоций прорвало. Он вылез из кровати и подошел к мальчику, чувствуя дурноту и стыд за себя. Надо было думать о Дэнни — не о Венди, не о себе. Только о Дэнни. Не важно, в какую форму Джек загнал факты, — в глубине души он знал, что Дэнни увезти необходимо. Он расправил простыни и укрыл мальчика пледом, лежавшим в изножье кровати. Дэнни уже опять успокоился. Джек дотронулся до лба спящего

(что за чудовища беснуются прямо под костной перегородкой?)

и нашел его теплым, но в меру. К тому же мальчик снова мирно спал. Странно.

Он забрался обратно в постель и попытался уснуть. Безуспешно.

Как несправедливо, что дела приняли такой оборот — похоже, к ним подкралось невезение. Переехав сюда, они в конечном счете не сумели от него отделаться. К тому времени, как завтра днем они прибудут в Сайдвиндер, золотой шанс уже улетучится. Уйдет за синим замшевым ботинком, как имел обыкновение выражаться давний однокашник Джека, с которым он делил комнату. Подумать только, если они не уедут, если как-нибудь продержатся, все будет совсем иначе. Он, не одним, так другим способом, закончит пьесу. Приделает какую-нибудь концовку. Может быть, его неуверенность относительно героев придаст первоначальному варианту финала заманчивый оттенок неопределенности. Вполне вероятно, ему удастся на этом подзаработать. Но и без пьесы Эл отличным образом может убедить стовингтонский совет снова взять Джека на работу. Разумеется, целых три года ему придется оттрубить в качестве профессионала-преподавателя, но, если удастся воздерживаться от спиртного и не бросать творчество, то, вероятно, весь этот срок оставаться в Стовингтоне не придется. Конечно, раньше он за Стовингтон и гроша ломаного не дал бы, он чувствовал, что задыхается, что похоронен заживо. Но то была незрелая реакция. Более того — как может человеку нравиться преподавать, если каждые два-три дня на первых трех уроках череп разрывает похмельная головная боль? Такого больше не будет. Джек был уверен, что сумеет куда лучше справиться со своими обязанностями.

Где-то на середине этой мысли все стало рассыпаться на кусочки и Джек уплыл в царство сна. Вслед ему колокольным звоном полетела последняя мысль:

Похоже, здесь мне удастся обрести покой. Наконец-то. Если только мне позволят.

Когда Джек проснулся, он стоял в ванной комнате номера 217.

(снова бродил во сне? — почему? — здесь нет приемника, который можно разбить)

В ванной горел свет, комната за спиной тонула во мраке. Длинная ванна на львиных лапах была затянута занавеской. Коврик для ног возле нее смялся и отсырел.

Ему стало страшно, но страх был призрачным, как во сне, и Джек догадался, что все это не наяву. В «Оверлуке» призрачным казалось очень многое.

Он подошел к ванне, не желая лишить себя возможности ретироваться.

И откинул занавеску.

В ванне лежал совершенно голый Джордж Хэтфилд. Он покачивался на воде, словно ничего не весил, и в груди у него торчал нож. Сама вода окрасилась в ярко-розовый цвет. Глаза Джорджа были закрыты. Вяло плавающий пенис напоминал водоросль.

Джек услышал собственный голос:

— Джордж…

При этих словах Джордж медленно раскрыл глаза. Серебряные. В них не было ничего человеческого. Белые, как рыбье брюшко, руки Джорджа нащупали края ванны, он подтянулся и сел. Воткнутый точно между сосками нож торчал в груди. Края раны уже стянулись.

— Ты переставил таймер вперед, — сказал Джордж с серебряными глазами.

— Нет, Джордж, нет. Я…

— Я не заикаюсь.

Теперь Джордж поднялся на ноги, по-прежнему не сводя с Джека серебряных нечеловеческих глаз, а его рот растянула мертвая улыбка-гримаса. Он перекинул через фарфоровый бортик ванны ногу. Белая, сморщенная ступня оказалась на коврике.