Сияние

Но тут появляется моя дочь. Я не успеваю услышать, как она подошла: по железной крыше барабанят капли дождя. Ленни снимает меня на камеру. Я быстро перекатываюсь по полу и едва успеваю прикрыться. Я – человек в клетке.

– Папа, ты пьян?

– Милая, я тут немного промахнулся, хотел пописать.

Я затаился на соломе среди дров и хвороста. Она пытается разглядеть меня в темноте. Смеется.

– Скажи что-нибудь.

Я изо всех сил сжимаю колени, забиваюсь в угол и дрожу, как цепная собака.

– Ну-ка, расскажи что-нибудь о Древней Греции.

Я придерживаю ремень брюк и покачиваюсь.

– Помнишь историю про андрогина, которого Зевс решил разделить на две половины из зависти к его совершенству? В каждом из нас есть что-то от этого андрогина. Есть те, что оторвались друг от друга легче и скоро обо всем забыли. Теперь они живут как ни в чем не бывало. Но есть и те, кто год за годом продолжает помнить: одиночество заставляет их продолжать поиски своей половины. И очень может быть, что в следующей жизни они полюбят другого человека, не важно, какого пола. Но в этой жизни у них ничего не выходит, а все потому, что им нужна именно та половина. Без нее им не жить, не стать целым.

– Ты о Кнуте?

– Выключи камеру, детка.

– Ты в порядке? Пап?

– Я просто много выпил.

Но она целится в меня электронным глазом, и я понимаю, что подарил ей совершенное оружие. Она подходит с разных сторон, зависает надо мной совсем близко.

– Ну-ка, немедленно признавайся, почему ты грустишь?

– Сегодня Рождество, Ленни.

Она выключает камеру и вздыхает:

– Мне тоже бывает грустно на Рождество. В эту ночь родился несчастный Младенец, которому суждено было искупить людские грехи. Но я-то знаю, что у Него ничего не выйдет, что Его просто замучат, а потом распнут. Ты давно не был в Италии, пап?

—

Вот уже в третий раз я на рассвете сажусь в самолет. Захожу в железный салон, на креслах – одни студенты. Эти дешевые рейсы летают по четвергам. Раз в месяц мне удается перенести лекцию или поставить замену. Все равно у студентов принято изредка собираться, чтобы обсудить общие проблемы. Старшекурсники помогают младшим разобраться с программами, многие в такие дни не ходят на лекции, а в университете творится черт знает что. Это называется «дни самостоятельной работы студентов». Преподаватели пользуются этим, чтобы привести в порядок бумаги и встретиться с будущими дипломниками. Многие и вовсе не приходят на работу, берут отпуск за свой счет и сплавляются на лодках или едут играть в гольф. У кого есть в городе любовница, те уезжают, чтобы предаться запретной любви.

Накануне вечером я не могу заснуть. Я не беру багажа, просто кидаю в сумку книги, журналы и зубную щетку. Я открываю книгу, но не могу читать. Никак не могу сосредоточиться, в голове только одно: все ближе, все сильнее, и вот уже навязчивая мысль захватывает меня целиком. А когда я лечу обратно, в голове роятся воспоминания.

Я медленно встаю с кровати. Еще рано, и дом погружен в синеватый полумрак. Одежда лежит на стуле. Только пес понимает, что что-то не так, – его выводят всего на пару минут, привычный маршрут прерывается раньше обычного. На столе я оставляю газету для Ицуми.

Я шагаю по асфальту, широко переставляя ноги. Так делают антилопы гну. Прежде чем нырнуть в метро, оглядываюсь по сторонам. В этот ранний час в переходе еще пусто, нет и уличного певца, поющего о жизни Христа. Показались первые вагоны. Жалкие отходы минувшей ночи плавают в лужах под ногами резвых чернокожих женщин, спешащих прибраться в офисах до начала рабочего дня. Люблю подземку в эти утренние минуты. Я проезжаю три остановки и пересаживаюсь на поезд до Хитроу. Второй состав поновее первого, довольно долгое время он едет поверху. В вагонах сидят работники аэропорта и пассажиры, спешащие на рейс. Раньше я ненавидел метро: первые годы в Лондоне я слишком часто проводил время в подземке. Мне не нравилось спускаться в тоннель и ехать в компании усталых взвинченных людей. А теперь я опять полюбил метро.

Теперь мне хочется торчать в нем вечно, скрыться от всех, не таскать с собой багажа. Если бы кто-нибудь из пассажиров знал, кто я такой, какое место занимаю в обществе, куда и зачем лечу, он бы ткнул в меня пальцем, все принялись бы яростно меня осуждать. Но каждый человек становится собой, только когда отключает разум. Никто не может меня осуждать, пока не разделит со мною шок от происходящего.

Когда самолет отрывается от земли, у меня кружится голова. И только когда он поднимается выше, я чувствую себя в безопасности. Сверху виднеются малюсенькие темные крыши, здание аэропорта и крошечные автомобили. Жестокий и грозный мир превращается в царство лилипутов, наконец-то он остается внизу, на положенном месте. Но меня в нем нет. Когда мы влетаем в облака и я слышу, как гудят моторы, мне становится страшно. Было бы ужасно несправедливо умереть вот так, теперь.

Ждет ли он меня? Я совсем в этом не уверен. У него там работа, больной ребенок. Я просто хочу его увидеть, соединить разорванную нить собственной жизни.

– Привет, дружище.