Сияние

Я взглянул на очертания тела Цитеры Брасс, источник «Моего греха», под изумрудными одеялами на её койке. Она пользовалась этой ведьминой мазью так часто, что, я и не сомневался, даже её костный мозг вонял смесью мускуса и пряностей. Лишь от неё я ни разу не унюхал – от самого Урана до сумасбродной орбиты Нептуна – ни малейшего намёка на зловоние. Любая нотка грязи, витавшая в воздухе нашей каюты, принадлежала мне и только мне. А от Цитеры пахло лишь «Моим грехом», лишь тем чужеродным деревом, об которое создание вроде неё могло бы точить свои зубки. Моя стражница, моя нянька, мой поводок. Её тело с длинными и красивыми руками и ногами погрузилось в глубокий сон – но не такой глубокий, чтобы она не обхватила себя за плечи, не прижала подбородок к груди, остерегаясь и сдерживая себя даже во власти сновидений. Я презирал её: за аккуратность, деловитость, красоту, непоколебимое спокойствие и – весьма заслуженное – пренебрежение моей персоной, за то, кому она была верна, и за то, что своим присутствием она постоянно напоминала – меня терпят лишь из-за работы, которую я в состоянии выполнить. Все на борту предполагали, что она моя супруга, ибо Цитера держалась ко мне ближе всякой любовницы, всегда была у моего локтя, рядом со мною, почти что поселилась в кармане моего жилета. Я поднялся нечеловечески рано, чтобы избежать её общества за завтраком – но от этой тихой, неумолимой, словно ад, спутницы мне не суждено было скрыться.

Я попытался, в минуту чрезвычайной и достойной сожаления трезвости, поцеловать Цитеру во время маленького рождественского бала, устроенного в зале со стеклянными стенами по правому борту корабля. Осколки ледяной дороги кувыркались и сталкивались по ту сторону стеклянных панелей над нашими головами, толстых, как иллюминатор на подлодке. Повсюду в честь праздника развесили сосновые ветки – конечно, на самом деле вовсе не сосновые. Наши святочные зелёные украшения сотворили из джута, проволоки и разорванных на лохмотья платьев тройняшки Удольфо, три распутные марсианские «девушки-змеи» и, как я обнаружил, разыскиваемые полицией фальшивомонетчицы из Гуань-Юя. Каждая из девяти женщин на борту пожертвовала ради такого дела что-то зелёное из своей одежды. Мы кружились под лаймовой, с блёстками, флэпперской бахромой Цитеры, охотничьим плащом Харпер Иббот, чьими-то изумрудными и оливковыми нижними юбками, разрезанными на ленточки и присобранными в виде гирлянд. Мы, пассажиры «Обола», были странной компанией – знаменитые и безвестные, трепещущие от слов, которые мы друг другу не говорили. Цитера в кои-то веки казалась счастливой. В длинном платье, сером, как вздох призрака, она попробовала танцевать чарльстон, спела рождественские песенки. Верная слову наших общих хозяев, мисс Брасс притащила на борт пароходный кофр дурмана и экзотических зелий, которые и пирата бы превратили в трезвенника, но в те ранние дни я вцепился в комичную идею о том, что сделаю свою работу как следует. Я проводил ночи, читая и перечитывая хроники и отчёты, предоставленные «Оксблад», пялясь на фотографии так, словно мой взгляд мог их воспламенить; я думал, что вот-вот поймаю связи, плясавшие где-то у границы познания, на которое был способен мой испортившийся, усохший мозг, пропитавшийся алкоголем, опиатами и галлюциногенами. Я видел её, я видел Северин, большую и тёмную, как сердце, в узле некоей светящейся сети, к чьим краям я подобрался на расстояние вытянутой руки.

Увы, такова опасность трезвости. Всё кажется возможным.

В полночь на Рождество, когда над нами светился далёкий бирюзовый диск Урана, похожий на маленький полумесяц, я обнял Цитеру Брасс за талию и поцеловал. Это был хороший поцелуй, один из моих лучших. Мы одного роста, но наши носы не мешали друг другу, и лбами мы не стукнулись. Аромат «Моего греха» пропитал мои пальцы, мои веки, мой рот. Я подумал: может, её впечатлила моя преданность работе, и пусть мы оба вынуждены против собственной воли участвовать в некоей цепи событий, нам по силам найти тепло – и даже силу – друг в друге.

Те длинные руки обратились в камень в моих объятиях. Когда я отстранился, её лицо исказилось от презрения.

– Я вам не какое-нибудь приложение к должности, мистер Сент-Джон, – проговорила она, непреклонная как могила. – Не путайте меня с опиумной трубкой.

И на этом всякое подобие товарищества или благорасположенности в наших отношениях приказало долго жить.

Да, я её презирал. Но я странное существо. Я даже самому себе кажусь странным. Нет ничего особенного в моих подёрнутых пеплом чувствах к мисс Брасс. Я и себя презираю, снаружи и изнутри. Толку от этого нет. Как бы я ни практиковался в презрении к своей персоне, я остаюсь Анхисом, и шестерёнки внутри меня продолжают вертеться.

– Просыпайся, – рявкнул я, и хотя подобный тон в мои планы не входил, мне не было стыдно. – Мы выходим на орбиту Харона через десять часов.

Она завозилась под мягким зелёным одеялом. Воздух наполнился «Моим грехом».

И я прибавил, понизив голос – не думаю, что она меня услышала: