Сияние

Сюннева становится на колени и кулаком лупит его по спине, пока он не выкашливает самодельный рыбий жир. Нестор по-прежнему лежит ничком, переводит дух, глаза красные. Потом утирает лицо ее широкой юбкой, кладет голову ей на колени.

— Чем ты поперхнулся-то?

— Рыбьим жиром.

— Как это тебя угораздило?

— Ты разве не слыхала, что говорил президент?

— Какой еще президент?

— Наш, будущий. Свейдн. По радио, Сюннева.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Так ведь все знают.

Тут со стороны Ньяльсстрайти по притихшему городу разнесся громовой рык:

— Сюннева! Сюннева!

Сюннева схватила Нестора за руку:

— Можешь спрятать меня где-нибудь?

— Я живу вон там. — Он показал на желтый домишко на Ундюрстигюр. С трудом поднялся на ноги и потащил ее в квартиру.

— Отец совершенно рассвирепел, не разрешает их надевать.

— Так ведь ты и не надела. А что там на тебе вообще-то?

— Ничего. Ты небось слыхал, что Эрлинг боится зеленого. И салата боится, и шпината, и всего. А кстати, что там наговорил Свейдн?

— Он очень важную речь произнес, но, если ты сама не слыхала, объяснить трудно, а если слыхала, я бы спросил, согласна ты или нет. Это же на благо родной страны.

— Ты про что? — Сюннева помахала зелеными трусиками.

— Стране нужно побольше детей. И на крестины мы получим одну крону, если… если ребенок родится к семнадцатому июня будущего года, когда мы станем свободной нацией.

— А сейчас мы разве не свободные?

— Будем еще свободней. Свой президент. И все такое. Национальный праздник, песни. Ну, ты сама знаешь.

Рык приближался. В окошко Нестор видел, как Эрлинг бросался от одной двери к другой и молотил в них кулаками. Со страху Сюннева юркнула под одеяло. Нестор за ней.

— Ты тоже веришь в такие бредни? — прошептала она в темноте.

— Не знаю. Иной раз поневоле веришь в то, во что поверить невозможно. Но я верю в самодельный рыбий жир.

Эрлинг был уже возле Несторова окошка, а окошко это находилось вровень с землей, и Нестор чуть ли не воочию видел физиономию старикана в каком-то метре от своей собственной, он покрепче прижался к Сюнневе, а она пихнула его голыми ногами… ну да, юбка задралась, он коснулся девушки и сглотнул.

— Это… для меня… ог-огромное событие. — Под прикрытием этих слов он еще крепче прижался к ней и прошептал в ухо, которое было совсем рядом: — Ну, то есть… ежели ты согласна сделать со мной ребенка, раз президенту этак хочется.

— Гм, не знаю, дети вечно орут. Пеленки им надо менять, нет, дети мне без надобности, но ты можешь меня обнять, ведь ты меня спас.

— А если я обещаю взять все это на себя?

— Ты только так говоришь.

— Нет, даю тебе честное благородное слово, что все практические вопросы возьму на себя.

Они слышали теперь, как он двинулся домой — злющий и отчаянный Эрлинг Йоунссон. Оба замерли, едва дыша.

— Ты даже не представляешь себе, что́ это для меня значит. Я никогда не бывал так близко с женщиной; между прочим, родом я из Исафьёрдюра.

— Рано или поздно приходится начинать, — просто сказала Сюннева.

— Я только теоретически знаю, как все это происходит, ну, любовь то есть.

— А, любовь! Не бери в голову.

— Хотя плоть вроде как сама переходит от теории к практике.

— О’кей, — вздохнула Сюннева. — Если обещаешь позаботиться о младенце. Как, ты сказал, его звать? Президента нашего?

Да, Пьетюр, вот так, наверное, все и было, когда я в виде спермия начал свой путь в этот мир. Но факт остается фактом: вместе с одиннадцатью тысячами так называемых Детей Независимости я — согласно желанию президента — родился 17 июня 1944 года, в дождливый день, когда радостное пение заглушали стоны и крики матерей, потому что благие призывы нашего славного новопровозглашенного президента были услышаны, однако ж он начисто забыл одну «мелочь»: построить родильные дома. И отцу вправду пришлось заботиться обо мне, так как мама моя оставалась легкомысленной до тех самых пор, пока не обратилась на путь истинный. А это действительно произошло. Когда умерла Лаура. Вот тогда-то ее и объял свет, так она твердила. Блуждающий огонь, который шел к ней долго-долго.

~~~

Стало быть, на Скальдастигюр, 12 мы с отцом жили одни?

На этот вопрос трудно ответить однозначно. Я бы сказал, все целиком зависит от того, как человек подходит к реальности. Неужели всё иллюзия и видимость? Философы наверняка уже достигли тут согласия, но в таком случае это произошло без нашего с отцом ведома. Мы же волей-неволей установили, что очень и очень немногие из тех, с кем мы ежедневно общаемся, принадлежат так называемой реальности. Если мне дозволено столь туманно выразиться насчет весьма серьезной проблемы.