Сияние

Всем казалось, что они поумнели, что они знают о жизни все, но никто не мог выразить, что за мудрость им открылась, оставалось только опустошать бокалы. Все как один боялись заболеть раком, а сами продолжали пить, курить и верить, что ночь стирает морщины. Дурные привычки ассоциировались у них с молодостью. Где же настоящие, великие старики, почему вокруг только старые потертые игрушки? Всем хотелось казаться мудрее, но, оглядываясь назад, я видел потрепанных никчемных подростков. Журналисты, писатели, ученые – мы просто глупые старики. И вроде бы в социальном плане мы кое-что значим, но, когда дело доходит до постели, мы выбираем тех партнеров, которые еще ходили под стул в те времена, когда мы уже вовсю занимались любовью. Гаррет бросил Бесс и четверых детей ради дочери зубного врача, который, в свою очередь, расстался с женой ради тридцатилетней мулатки. Его дочь обратилась за отцовской поддержкой к старому Гаррету и упала в объятия старика. В этом городе полно таких историй. Целая цепочка странных союзов и бесповоротного бегства от самих себя. Кажется, теперь это модно – играть с собственной жизнью, когда времени уже не осталось. Мы стали похожи на старых индюшек, нафаршированных нереализованными эротическими фантазиями. Мы смеемся и изображаем удивление при виде вареных омаров и неоновых ламп. Те пары, что еще жили вместе, садились в машины и ехали с вечеринок домой. Очертания их грустных, усталых лиц проступали за мелькающими дворниками, и, пока они ждали зеленый на перекрестке, их одолевали мрачные мысли. Всему свое время: время надежд прошло, настало время стоять перед светофором и мокнуть под проливным дождем.

Я снова стал встречаться с Ицуми. Мы усердно ходили друг к другу в гости. Ицуми надевала белое пальто и черные лаковые туфли. Ей уже исполнилось шестьдесят, но она была все та же, только на тоненькой шее появился новый виток – новое кольцо на стволе старого дуба. Иногда мы ходим в оперу, заделались ценителями, можно сказать, меломанами. «Арфы и духовые в „Волшебной флейте“» звучат невероятно легко, а вот тенор несколько слабоват», – говорю я.

Когда нужно перейти улицу со слишком интенсивным движением, я подставляю Ицуми руку. Проносится «феррари» и обдает нас брызгами. Мы разражаемся проклятиями в адрес невоспитанных богачей, понаехавших невесть откуда. Я принимаю ее пальто, когда мы заходим перекусить в какой-нибудь недорогой ресторан. Я провожаю ее до дому, беру Нандо и вывожу его на прогулку. Он почти совсем ослеп, шерсть поблекла. Мы идем по мосту через Темзу, пес тянет меня к набережной, обнюхивает углы, стены, где оставили метки другие собаки, роется в запахах, скорее по привычке, перетряхивает их слой за слоем, а я терпеливо жду, пока он разберется со своими собачьими делами.

Разговаривать с Ицуми приятно и интересно, она все знает, всем интересуется, не то что я. Она посещает всевозможные выставки, знает молодых поэтов, обожает шведское кино.

Мы – сироты. Братство, которое мы считали вечным и нерушимым, распалось. То, что мы больше не обязаны разделять тяготы совместной жизни, сделало нас легче и лучше. Ицуми похорошела. Она уже не боится вывести меня из себя. Бывает, что мы ссоримся, но больше для того, чтобы не терять формы. Когда мы идем по улице, Ицуми бурно жестикулирует, как в старые добрые времена, а мне нравится смотреть, как она это делает. Ей хочется, чтобы за ней наблюдали, чтобы зритель напоминал ей о скоротечной молодости, о времени, когда мы думали, что ничего невозможного нет.

Мне кажется, я сделал для нее все, что мог: я не отрывал от нее робкого взгляда – взгляда юноши, не верящего своему счастью и тому, что он сможет его удержать. Как-то Ицуми сказала, что, когда от тебя никто ничего не ждет, когда никто не верит в то, что ты еще способен на что-нибудь этакое, становится очень грустно.

Наступило лето, и она почти перестала со мной встречаться, не брала трубку, когда я звонил. Я закупал в мелких лавках овощи, мясо и ждал до позднего вечера появления Ицуми – стоял под дверью и жал кнопку звонка. Мне не хватало Нандо, его дыхания за дверью. Его похоронили в саду, недалеко от барбекю, завернув в плотную ткань. Ицуми ходила по дому в халате, по халату летали журавли, а из-под него виднелась белая футболка. При виде Ицуми я улыбался: «Привет тебе, о прекрасная Юки». Она впускала меня так, словно ей ничего не оставалось, словно я пришел рассказать ей об Иисусе и подарить Евангелие. Я раскладывал в холодильнике покупки. Она садилась на диван, в зале шелестел телевизор: она его не выключала, но и не смотрела.