Сияние Империи

Ирис вошла статно, по-королевски. От её грациозности и безусловного шарма вспоминалось слово – «дама». И эта дама заведовала гаремом. Единственная допускалась к «телу» все двадцать четыре часа.

В глубине её глаз поблескивала веселая ирония. Ей, почти царице, позволялось многое.

Она принесла ароматные салфетки, присела. И осторожно с внимательной лаской оттерла семя императора.

Гибкое и стройное тело обнимал прозрачный пеньюар. Небольшая с острыми сосками грудь призывала сгрести её целиком в ладонь. Сжать до визга. И обсасывать, обсасывать, обсасывать…! Вся миниатюрная изящность обнаженной женщины рождала садистские фантазии.

Мужчина сипло перевел дух и откашлялся. Женщина приподняла голову и выразительно взглянула на патрона исподлобья. Челка выпала из-за уха, и закрыла правую половину личика. Ирис встрепенулась туловищем, как юная лошадка. И грива вернулась назад. Император засмеялся.

Женщина слегка коснулась губами обмякшей головки и поднялась с корточек.

– Я сейчас не в силах… видишь… Ирис…

– Что ж, мы часок отдохнем и пристроим его к делу.

– Дело не в этом… Я вообще не собирался даже. Эта дрянь вдруг выстрелила. Один миг – и всё. Как подросток, с чего…?

– Радуйтесь… многие уже и в пятьдесят до стрельбы не доходят, – безразлично заметила женщина. – Но вас огорчает не это, правда?

– Гадость одна мне сниться всё время, каждую проклятую ночь… Словно я пожилая и худая баба… Невысокого роста… Тащусь с рюкзаком зачем-то в гору… Под жутким дождем… градом… Просыпаюсь в поту… Задыхаюсь… Не могу схватить зачем ей эти голые камни… Там одна какая-то слизь, и смердит… знаешь, так, что…

– Это с пляжа. Траву морскую выбросило… Гниёт…

– Нет, там что-то иное…

– Может западный ветер опять? Вы говорите – он всегда тащит вонь.

– Да, оттуда одно зловоние… мрази… Как я их ненавижу.

– Кого?

– Ты не поймешь…

Диалог звучал однотонно. Без эмоций. Впавшие в анабиоз.

– Там уже ждут…

Она должна звать его Святослав Святославич. Ей так позволялось. Но Ирис не нравилось так длинно. Она желала бы приблизиться на одно только имя. Так тесно, к самому сердцу, к самой сердцевине чувств. Зачем поминать его отца? Это наследство спесивых кочевников: восхваленье задрипанных семейств. Святославич – такая непреодолимая дистанция. Но в этой вселенной, как, впрочем, и в других градация обязательна, и строга. Кто-то говорит ему царь, кто-то – господин главнокомандующий. А есть выдыхающие просто – Свят. Мирно, с улыбкой, приблизив плечо к плечу и лицо к лицу вождя.

Она остановилась на «вы». Хоть на ненавистном, холодном, но – кратком. По возможности стремясь избегать и его. Пусть меж ними веет недосказанность, неясность, многозначность…

– Иди, я скоро…

Женщина неспеша, бесшумным маятником бедер, достигнув двери, обернулась. Её интересовало направление взгляда мужчина. Ни у одного из них глаза не в силах отлипнуть от мясистой алой каймы гнездышка, проглядывающего из-под ягодиц. Но император хмуро, ссутулившись, смотрел вниз, на дубовый паркет.

«Сука! Старая лысая блядь! Вонючая импотентная псина!»

От ярости лицо женщины покраснело. Но не выдав ни звука, Ирис тихо прикрыла за собой дверь.

Взбешенная женщина, так остро испытавшая унижение, не знала простой истины. Императору приспичило. Нужда рычала в его животе. Лава рвалась наружу!

Шумно испуская газы и матерясь, мужчина устремился к золотому «урильнику». Он не успел захлопнуть дверь в свой августейший клозет. Потому просторная ванная просматривалась из спальни настежь. А там – владыка бескрайнего царства восседал, как сам Громовержец. И сдавленно выстреливал черные комки.

Открытая дверь злила его очень. Но дотянуться до неё он не мог. Не мог сойти и с «трона».

Нет, император не стеснялся ничего и никого. Он страшился внезапной уязвимости. Никто не должен застать его жалким.

II

1

Император покончил с дефекацией. Она затянулась. Отличалась протяжными раскатами и сухим треском. Несколько рулетов с ароматизированной втулкой лежало у ног.

«Эти ленивые сволочи, ну никогда, никогда не закрепят хоть один на держатель, сбоку. Вниз, твари, под унитаз, бросят всё…Обязательно…»

Четырехслойная мягкая бумага ласкала руки. Не поминая уже самого ануса. Затем обязательная процедура с биде.

Многострадальной прямой кишке комфорт представлялся высшей ценностью. И не зря. Зад властителя претерпел не одно адское чистилище. Он помнил и острую траву, и лопух детства. Черствая газета юности лощила «туз» до мозолей, до ранок. Зрелость одарила тоской геморроя. Но самым главным увечьем явилось – насилие. Безобразное. Жуткое. Безжалостное. Такое титуловалось – «намять подушку». Обесчещенный получал дворовой титул – «мятый».