Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

Е.: Она с каждым годом всё растёт и становится всё непреодолимее. С другой стороны, кто с нами остаётся сейчас — люди, которым это необходимо… Голландцы снимали репортаж и опрашивали всевозможный народ на концерте. Один сказал, что ему наплевать, фашисты мы или коммунисты, самое важное, что мы выражаем эмоции, которые он испытывает постоянно. Мы эти эмоции выражали и выражаем, а людей, которые их испытывают, становится всё меньше. С другой стороны, появляется определённый контингент, причём совсем молодёжный, то, что называется пацаны, которые что-то слышат и понимают не на уровне интеллекта. К которому мы никогда не обращались.

Всё, что мы делаем, — это эмоциональное всё-таки дело. Во всяком случае это развесистая дуля всей этой мрази… для всех БГ там и для всего этого дерьма. В целом я удручён, потому что поколение мы проиграли. В большинстве своём это, конечно, подонки, мразь.

А. К.: В знаменитом интервью в «Контркультуре» № 3 ты говорил о смерти духа. Что ты скажешь сейчас?

Е.: Не могу в двух словах, конечно, объяснить. Ситуация абсолютно плачевная, всем ясно. В политическом плане мы уже не люди. Всё, мы хуже албанцев. Судя по последнему футбольному матчу с Кипром — хуже киприотов. Смерть духа? На Западе она уже давно произошла. У нас — не знаю, но уже близко.

Если народ выбирает Ельцина, так чего этот народ достоин?

Политика сейчас для нас стала жестокой реальностью. Если не оказываешь сопротивления, имеешь неприятности, унижения и притеснения всё бóльшие. И если народ соглашается, причём в самом плачевном и позорном смысле, чего тогда ожидать? Грядёт либо катастрофа, либо революция.

Мы начинаем новый этап «Русского прорыва». Я надеюсь, что к нему присоединится «Калинов Мост». Предварительное согласие на этот счёт вроде бы есть.

А. К.: Для тебя самого Сибирь остаётся по-прежнему чем-то особенным?

Е.: Конечно, но если говорить о населении… У нас разруха, как и везде, но мелкая, вялотекущая. В Москве заметно расстояние между верхами и низами. У нас от голода никто не мрёт, бомжей не такое изобилие, бандитов поменьше. Но в целом ощущение откровенной децентрализации. Москва — наплевать, страны единой тоже нет. Живём здесь сами по себе, скоро у нас деньги свои наверняка появятся… Колчаковщина такая. Так что всё, началось.

А. К.: А что для тебя есть Родина?

Е.: Родина для меня — Советский Союз. Я здесь родился.

А. К.: А ощущение Родины?

Е.: Ощущение Родины — это язык, ландшафт, это идея, определённая идеология, символика, традиция, эстетика и мораль. Сейчас эстетика нашего государства Российского — другая, мораль — другая, вообще всё другое. Вернее, морали вообще никакой нет, территория — и та уже не та… Распад полный. Смердит кругом. Я ездил по стране с «акустиками» этак года три достаточно интенсивно. Весьма удручающее впечатление. Особенно после того, как войну в Чечне проиграли. Собственно говоря, не проиграли, а… сдали.

А. К.: Ты выступал последние годы с концертами на юге России?

Е.: Да, там у меня на концерте было больше половины народу в зале тех, кто в Чечне воевал. Контрактники, казаки. Отличнейшие люди. Дарили патроны на память.

А. К.: Твоя публика поменялась?

Е.: Я думаю, нет. Та же самая, только ещё более злая и яростная. Так же, как и я, ставший ещё более националистом и ещё более коммунистом. Она сменилась после возникновения «Русского прорыва», разделившись в целом на два лагеря: первый — эстеты, интеллигенты, «демократы». И вторая часть публики — живая, деятельная, боевая. Экстремисты. Вояки. Публика у нас — красочная. Это и националисты, и ультракоммунисты, и, разумеется, анархисты, и просто — яркие люди.

А. К.: В своё время ты говорил, что одиночки опаснее для социума, чем целое движение.

Е.: Когда творческие одиночки собираются в стаю, происходят революции, тогда происходит самое страшное для этого тоталитарно-обывательского мироустройства. Теперешний режим и есть режим одиночек. Настоящих, клинических, идейных. Всех этих краснопиджачных, которые друг друга боятся, понимаешь? Демократия — это и есть режим, где каждый сам по себе, где у каждого свой особняк; против них идут массы…

А. К.: То есть с появлением «Русского прорыва» был избран путь коллективного спасения?

Е.: Да. В этом смысле мы смыкаемся с православием, с истинным христианством.

А. К.: А что повлияло на такой выбор для тебя лично?

Е.: Что значит: повлияло? Если бы было необходимо личное спасение, я бы группу не собрал.