Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

— Я крайне против того, чтобы вообще где-либо печатались тексты моих песен. Просто негодую. Песня — это песня, и текст её имеет свою значимость лишь в общем песенном контексте. А это — и энергия исполнителя, и мелодия, и гармония, и ритм, и ещё куча необходимейших компонентов. Я вот не воспринимаю (во всяком случае, в полной мере) песен Высоцкого или Башлачёва на бумаге — это надо слушать. Или петь самому. Иначе ничего НАСТОЯЩЕГО, ничего ЦЕЛОГО не возникает. То, что я здесь публикую — это именно СТИХИ, написанные мною именно для визуального восприятия, для «прочтения глазами», а отнюдь не вслух. «Как в мясной избушке» — хоть и должна звучать (да и звучит в «Хронике Пикирующего Бомбардировщика»), но, на мой взгляд, «работает» и в напечатанном, визуальном варианте. И я ещё раз хочу убедительно и настоятельно попросить редакции зависимых и тем более независимых изданий никогда не печатать, не публиковать тексты моих песен, ибо они написаны не для этого.

— С этого лета ты перестал работать с Янкой. В апреле этого года прекратила своё существование ГО, во всяком случае, её концертный вариант. В чем причина всех этих расставаний?

— Знаешь, если ты делаешь что-то НАСТОЯЩЕЕ, СМЕЛОЕ, ЧЕСТНОЕ и ЯРКОЕ — тебя обязательно попытаются схватить и схавать. И неизбежно схавают, и святыню твою обосрут, если постоянно не сигать за поднимаемую в очередной раз планку, если не сотворять всякий раз, когда на тебя разевают рот, очередной срачи, очередного отчаянного, чудовищного, безобразного, безнадёжного и бессмертного скачка, на переваривание которого массам требуется N-ное время, необходимое для твоего нового шага в новые беспредельности. Это — всегда эпатаж в какой-то степени. Каждый твой шаг, каждое твоё очередное творение должно быть пропитано такой агрессией, таким патологическим чувственным буйством, чтобы оно встало, выперло поперёк глотки по возможности каждому «убеждённому жителю». Так вот, если ты скверно и ежесекундно не гадишь на всех фронтах — тебя неизбежно сделают частью придворного попса, жадной массовой развлекухи — как это случилось с джазом, роком и т. д. и т. п. И все это сейчас происходит с Янкой. Социум её заживо пожирает, и она уже безвозвратно, как мне кажется, упустила время и место для необходимых в подобных случаях заявлений и действий. Теперь она вкупе с моими бывшими согруппниками (вернее — соГрОбниками), судя по всему, находится в противоположном моему делу лагере. Самым досадным образом они позволяют черни создавать, лепить из себя сладкозвучный, угодный ей миф. Приятного аппетита! Понятно, не каждый может позволить себе радость и смелость наплевать в кургузые рожи своим почитателям, особенно если среди оных — Троицкие, Липницкие и Гребенщиковы. Я очень отчётливо ощущаю всё происходящее с Янкой, потому что сам висел на волоске, когда меня чуть не сожрали в 1986–1989-м, когда я терял драгоценное время, ожидая чуда с небес. И всё-таки я выскочил из ловушки. С декабря 1989 по сегодняшний день я совершил ряд крайне важных для меня действий (среди которых, кстати, и роспуск 13.04.90 проекта, именуемого ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ), и не собираюсь останавливаться. Путь вперёд — это всегда отталкивание, отстранение, отрицание, всегда — отказ, всегда — «Прощевайте!» Я, ничтожный, не хочу и не могу себе позволить быть пойманным в какую-либо ловушку гармонично-чавкающего бытия. Ведь я не оставляю следов на свежем снегу.

— Ты вот, я вижу, не очень-то жалуешь граждан. Откуда такая ненависть?

— Это — не только ненависть, это ещё и панический животный УЖАС. И не то чтобы боязнь их, а, скорее, патологическое НЕПРИЯТИЕ. Это даже не Я боюсь и ненавижу — это ЧТО-ТО ВО МНЕ боится и ненавидит. Мне всё время, когда я иду по улице, кажется, что я — не человек, а что-то вроде марсианина, замаскированного, загримированного более или менее удачно под гражданина. И в любой момент эта мимикрия, эта наёбка может раскрыться и тогда — ПИЗДЕЦ! Я давно уже не выхожу из дома без оружия, и всё равно перед ними я — абсолютно беззащитен. Я — ЧУЖОЙ. Природно, изначально чужой. Вечно чужой. И все они знают это, чувствуют, как акулы — кровь. Я всем им чужой, и мне чужды и крайне отвратительны все ихние набрякшие радости и горести, идеалы и пороки, всё, чем они живут и о чём мечтают. Это — мой врождённый инстинкт. Здесь я диверсант, заброшенный на вражескую территорию. Этакий Штирлиц.

— И каково, по-твоему, твоё «секретное задание»?