Сияние снегов (сборник)

Колонизаторам – крышка!
Что языки чесать?

Перед землею крымской

совесть моя чиста.
Крупные виноградины…
Дует с вершин свежо.

Я никого не грабил.

Я ничего не жег.
Плевать я хотел на тебя, Ливадия,
и в памяти плебейской
не станет вырисовываться
дворцами с арабесками
Алупка воронцовская.
Дубовое вино я
тянул и помнил долго.

А более иное

мне памятно и дорого.

Волны мой след кропили,

плечи царапал лес.
Улочками кривыми
в горы дышал и лез.

Думал о Крыме: чей ты,

кровью чужой разбавленный?
Чьи у тебя мечети,
прозвища и развалины?
Проверить хотелось версийки
приехавшему с Руси:
чей виноград и персики
в этих краях росли?

Люди на пляж, я – с пляжа,

там, у лесов и скал,
«Где же татары?» – спрашивал,
все я татар искал.
Шел, где паслись отары,
желтую пыль топтал,
«Где ж вы, – кричал, – татары?».
Нет никаких татар.

А жили же вот тут они

с оскоминой о Мекке.
Цвели деревья тутовые,
и козочки мекали.
Не русская Ривьера,
а древняя Орда
жила, в Аллаха верила,
лепила города.
Кому-то, знать, мешая
зарей во всю щеку,
была сестра меньшая
Казани и Баку.

Конюхи и кулинары,

радуясь синеве,
песнями пеленали
дочек и сыновей.
Их нищета назойливо
наши глаза мозолила.
Был и очаг, и зелень,
и для ночлега кров…

Слезы глаза разъели им,

выстыла в жилах кровь.
Это не при Иване,
это не при Петре:
сами, небось, припевали:
«Нет никого мудрей».

Стало их горе солоно.

Брали их целыми селами,
сколько в вагон поместится.
Шел эшелон по месяцу.
Девочки там зачахли,
ни очага, ни сакли.

Родина оптом, так сказать,

отнята и подарена, –
и на земле татарской
ни одного татарина.
Живы, поди, не все они:
мало ль у смерти жатв?
Где-то на сивом Севере
косточки их лежат.

Кто помирай, кто вешайся,

кто с камнем на конвой, –
в музеях краеведческих
не вспомнят никого.
Сидит начальство важное:
«Дай, – думает, – повру-ка».
Вся жизнь брехнею связана,
как круговой порукой.

Теперь, хоть и обмолвитесь,

хоть правду кто и вымолви, –
чему поверит молодость?
Все верные повымерли.

Чепухи не порите-ка.

Мы ведь все одноглавые.
У меня – не политика.
У меня – этнография.
На ладони прохукав,
спотыкаясь, где шел,
это в здешних прогулках
я такое нашел.

Мы все привыкли к страшному,

на сковородках жариться.
У нас не надо спрашивать
ни доброты, ни жалости.

Умершим – не подняться,

не добудиться умерших…
но чтоб целую нацию –
это ж надо додуматься…

А монументы Сталина,

что гнул под ними спину ты,
как стали раз поставлены,
так и стоят нескинуты.

А новые крадутся,

честь растеряв,
к власти и к радости
через тела.

А вражьи уши радуя,

чтоб было что писать,
врет без запинки радио,
тщательно врет печать.

Когда ж ты родишься,

в огне трепеща,
новый Радищев –
гнев и печаль?

1961