— В прошлом я частенько давал тебе растения силы, — сказал он. — Сначала ты впадал в крайность, убеждая себя в том, что все увиденное тобой — просто галлюцинации. Потом ты начал считать все это специальными обучающими галлюцинациями. Помнишь, я высмеял тебя, когда ты упорно называл это поучительным галлюцинативным опытом.
Он сказал, что моя потребность в утверждении своей иллюзорной независимости поставила меня в положение, из которого я не мог воспринять его объяснения происходящего. А ведь эти объяснения касались именно того, что я и так уже знал без слов. Я знал, что он использовал растения силы, хотя их возможности и весьма ограничены, для того чтобы заставить меня войти в частичные или временные состояния
повышенного осознания посредством сдвига моей точки сборки с ее обычного положения.
— Ты использовал свой барьер независимости, чтобы преодолеть это препятствие, — продолжал он. — Тот же самый барьер продолжает работать и по сей день, поэтому ты все еще сохраняешь чувство неопределенного страдания; хотя и не столь выраженное. Сейчас вопрос вот в чем: как тебе удается строить свои заключения таким образом, чтобы даже твой нынешний опыт смог уложиться в твою схему самодовольства?
Я признался, что единственным способом поддержки моей независимости был полный отказ думать об этом опыте.
Дон Хуан так хохотал, что чуть не свалился со своего плетеного стула. Он встал и принялся расхаживать, чтобы восстановить дыхание. Затем он успокоился и снова сел, откинувшись на спинку и скрестив ноги.
Он сказал, что мы как обычные люди не знаем и никогда не узнаем, что есть нечто чрезвычайно реальное и функциональное — наше связующее звено с намерением, которое вызывает у нас наследственную озабоченность своей судьбой. Он утверждал, что на протяжении всей нашей активной жизни у нас никогда не появляется шанс пойти дальше простой озабоченности, потому что с незапамятных времен нас усыпляет колыбельная песня повседневных маленьких дел и забот. И лишь когда наша жизнь почти уже на исходе, наша наследственная озабоченность судьбой начинает принимать иной характер. Она пытается дать нам возможность видеть сквозь туман повседневных дел. К сожалению, такое пробуждение всегда приходит одновременно с потерей энергии, вызванной старением, когда у нас уже не остается сил, чтобы превратить свою озабоченность в практическое и позитивное открытие. В итоге остается лишь неопределенная щемящая боль: то ли стремление к чему-то неописуемому, то ли просто гнев, вызванный утратой.
— Я по многим причинам люблю стихи, — сказал он. — Одна из них в том, что они улавливают настроение воина и объясняют то, что вряд ли можно было бы объяснить иначе.
Он допускал, что поэты остро осознают наше связующее звено с духом, но делают это интуитивно, тогда как маги выбирают этот путь намеренно и прагматично.
— У поэтов нет знания о духе из первых рук, — продолжал он. — Вот почему их стихи не могут по-настоящему попасть в яблочко понимания подлинных жестов духа. Правда, иногда они попадают очень близко к цели.
Он взял одну из привезенных мною книг, лежавших рядом на стуле, — сборник стихов Хуана Района Хименеса. Открыв заложенную страницу, он вручил мне книгу и подал знак читать.
Я ли это хожупо комнате сегодня ночьюили это бродяга,забравшийся в мой садво тьме?Было ли окно открыто?Удастся ли мне уснуть?Исчезла нежная зелень сада…Небо было чистым и голубым…А теперь облакаи поднялся ветер,и сад угрюмый и темный.Я думал, что волосы мои черныи белеет моя одежда…Но бела моя головаи в черное я одет…Разве это моя походка?Этот голос, что звучит во мне,разве так он звучал?Я ли это, или я это тот бродяга,забравшийся на исходе ночив мой сад?Я смотрю вокруг…Вот облака и поднялся ветер…И сад угрюмый и темный…Встаю и иду…Может, я уже сплю?На висках седина…И всето же и совершенно другое…Я вновь перечитал стихотворение и уловил переданное поэтом чувство бессилия и замешательства. Я спросил дона Хуана, почувствовал ли он то же самое.
— Я думаю, поэт ощущает груз старости и тревогу, вызванную этим ощущением, — сказал дон Хуан. — Но это лишь одна сторона медали. Меня гораздо больше интересует другая ее сторона, заключающаяся в том, что поэт, не сдвигая точку сборки, интуитивно знает, что на карту поставлено