Сила и невинность. В поисках истоков насилия

Но не является ли такое различение влияния и власти совершенно ошибочным? Если мы возьмем университет в качестве примера, то стоит нам только спросить какого-нибудь аспиранта, имеют ли его профессора власть над ним, и он посмеется над нашей наивностью. Конечно, профессора имеют власть; постоянное беспокойство некоторых аспирантов о том, сдадут ли они экзамены, — достаточное тому подтверждение. Власть профессоров является даже еще более действенной, поскольку она распространяется и на форму одежды студентов. Это власть престижа, статуса и связанного с ними тонкого воздействия на других. Она не обязательно входит в сознательные цели профессоров, скорее она имеет отношение к организации университета и бессознательному стремлению преподавателей быть причастным к ней. Чем более бессильным ощущает себя преподаватель, тем более деструктивным, несмотря на тонкость и сокрытость, будет его влияние.

Влияние несомненно является формой власти — интеллектуальной, но, тем не менее, власти[46]. Я согласен, что принуждение действовать определенным образом независимо от того, каковы наши предпочтения, есть определенная форма власти (хотя мы все к ней давно привыкли и подчиняемся ей по сто раз на дню, начиная от ожидания зеленого света при переходе улицы и кончая уплатой налогов). И напротив, подчеркивание "изменяющихся предпочтений" может наносить вред, приводя к состоянию, которое де Токвиль описывает как характерное для американцев, говоря, что мы телесно свободнее европейцев, но интеллектуально более конформны и духовно более зависимы[47]. Многие академические экзамены попадают в эту категорию: наиболее психологически здоровым для студента будет осознание и того, что от него требуется сдавать экзамены, а ему / это не нравится — и учиться с таким сознанием.! Его цельность нарушится, если он будет пытаться убедить себя в том, что ему это нравится. Идея о том, что должно быть приятно все, что приходится делать, есть иллюзия, и к тому же нездоровая. Если мы имеем возможность любить и выбирать определенную долю того, что мы делаем, а все остальное делаем потому, что от нас этого требуют, то не пытаясь обмануть себя, мы более эффективно сохраним свою автономию и свою человечность.

Отрицание власти в обществе со стороны профессора есть пример псевдоневинности. Профессор провозглашает идею, которая, в свою очередь, имеет силу. Он увиливает, наделяя властью идею, а не себя. Это выглядит так, будто он говорит: "Я сказал это, но за мое действие ответственно "это", а не я"[48]. Несомненно, с этим синдромом связаны причины и следствия общей американской тенденции к анти-интеллектуализму, граничащей с недоверием к интеллектуалам. Но невозможно столь просто обрести невинность. Идеи, отделенные от реальности, не богаты плодами, как сказал Энтони Атос.

Когда интеллектуал осознает, что "его все более вытесняют с поля битвы [за власть] и он повисает в воздухе"[49], причина этого может состоять в том, что он сам изначально поставил себя вне этой битвы. Если бы интеллектуал признал, что у него тоже есть сила, хотя и другого рода, нежели сила политиков, бизнесменов и военачальников, это положило бы конец недоразумениям. Более того, современное общество несомненно нуждается в интеллектуалах и их руководстве; общая власть должна быть разделена и с ними, также как с остальными лишенными ее общественными группами. Имеет смысл вспомнить, что в первом действии пьесы Беккета "В ожидании Годо", интеллектуал в лице Лаки появляется с веревкой вокруг шеи, за которую его тянет промышленник Поццо, человек, наделенный властью. Но во втором действии, наоборот, Поццо бьется на привязи, теперь уже слепой, ведомый Лаки, который, будучи теперь немым (несомненно, аллегория, означающая, что ранее он слишком много говорил), смотрит за ним и управляет им. Это наглядная аллегория роли интеллектуала и его плодотворной власти, которую он может явить в наши дни.