Сила и слава

С обоих берегов спускались банановые плантации: голос его гудел в знойном воздухе; кроме этого голоса и шума мотора вокруг — ни звука. Он был совершенно один. Его затопляла мальчишеская веселость: он вдали ото всех делает мужскую работу и ни за кого не отвечает. Только еще в одной стране он чувствовал себя еще счастливее: во Франции военных лет с ее опустошенной землей, изрытой траншеями. Протока, извиваясь, несла лодку все дальше в глубь заболоченных зарослей штата, а в небе неподвижно парил гриф; капитан Феллоуз открыл жестяную коробку и съел бутерброд — нигде так не приятна еда, как на свежем воздухе. Внезапно на него заверещала обезьяна, когда он проплывал мимо нее, и капитан ощутил блаженное единение с природой, — смутное, отдаленное родство со всем миром, бывшее у него в крови; он повсюду был дома. «Вот ловкий чертенок! — подумал он. — Ловкий чертенок!»

Он снова начал петь. Чьи-то слова звучали в его восприимчивой, но ненадежной памяти: «Дай мне жизнь, которую я люблю, хлеб, смоченный в реке под широким звездным небом, охотник вернулся с моря»[11]. Плантации кончались. И вдали на холмах появились неясные темные очертания на фоне неба. Среди болот возникло несколько бунгало. Он дома. Его счастье слегка омрачилось легким облачком.

«В конце концов, — подумал он, — человеку хочется, чтобы его встречали».

Он зашагал к своему бунгало. Оно отличалось от других, стоявших вдоль берега, черепичной крышей, мачтой без флага и табличкой на дверях с надписью: «Центрально-Американская банановая компания». На веранде висели два гамака, но поблизости никого не было. Капитан Феллоуз знал, где найти жену, но ждал встречи не с ней. Он с шумом открыл дверь и закричал:

— Папа приехал!

Испуганное худое лицо глянуло на него сквозь москитный полог; его башмаки застучали по полу; миссис Феллоуз отодвинулась под прикрытие белого муслинового полога.

— Ты рада меня видеть, Трикси? — сказал он, а она поспешно изобразила на лице вымученную улыбку.

Это напоминало загадку с классной доской. Нарисуйте одной линией, не отрывая мелка, собаку, а ответ получается — это колбаса.

— Хорошо оказаться дома! — убежденно сказал капитан Феллоуз. Единственное, в чем он был твердо уверен, — это в правильности своих чувств: любви, радости, печали, ненависти. Он всегда хорошо держался в трудных обстоятельствах.

— На службе все в порядке?

— В порядке! — ответил Феллоуз.

— Вчера у меня была небольшая температура.

— Эх, присмотр за тобой нужен! Теперь все будет хорошо, раз я дома, — сказал он, рассеянно и весело отмахиваясь от разговора о лихорадке, хлопая в ладоши, громко смеясь, в то время как она дрожала под пологом.

— Где Корэл?

— Она с полицейским, — ответила миссис Феллоуз.

— А я надеялся, что она меня встретит, — проговорил он, бесцельно прохаживаясь по спальне, заваленной башмачными колодками; потом до его сознания дошли ее слова. — С полицейским? С каким полицейским?

— Он пришел вчера ночью, и Корэл оставила его ночевать на веранде. Она говорит, что он кого-то ищет.

— Странное дело! Здесь?

— Это не простой полицейский, офицер. Корэл говорит, что он оставил своих людей в деревне.

— Тебе надо было бы встать, — сказал он. — Знаю этих парней, им нельзя доверять. — И добавил неуверенно: — Она еще совсем ребенок.

— Я же тебе говорю: у меня был жар, — простонала миссис Феллоуз. — Я чувствую себя совершенно больной.

— Ты поправишься! Погреешься на солнце, и все пройдет, вот увидишь, раз я теперь дома.

— У меня так болела голова, я не могла ни читать, ни шить. А потом… этот человек…

За спиной у нее вечно стоял ужас. Ее изматывали усилия не оглядываться назад. Она облекала свой страх в разные формы — лихорадки, крыс, безработицы. Но реальная причина — смерть, с каждым годом подбирающаяся к ней все ближе в этом чужом краю, была табу. Все соберут вещи и уедут, а она останется на кладбище, в большом склепе, который никто не будет навещать.

— Пойду взгляну на этого человека, — сказал он и сел на кровать, положив ладонь на ее руку.

У них было нечто общее — какая-то неуверенность в себе.

— Тот итальянец, секретарь босса, отправился… — рассеянно проговорил он.

— Куда?

— К праотцам.

Он чувствовал, как ее рука напряглась. Она отстранилась от него к стене. Он коснулся табу. Контакт был нарушен, он не мог понять почему.

— Болит голова, дорогая?

— Ты ведь хотел взглянуть на этого человека…

— Да, да, сейчас иду.