Сила и слава

Снова возня и приглушенное вскрикивание. Он с ужасом понял, что даже в этом мраке и тесноте люди предавались наслаждению. Тогда он снова пошарил ногой и стал дюйм за дюймом протискиваться к решетке. Голоса звучали на фоне непрерывного жужжания, словно маленький электромотор гудел в заданном ритме. Когда на миг наступала тишина, оно заглушало человеческое дыхание. Это жужжали москиты.

Священник подвинулся метра на полтора к решетке, и его глаза стали различать головы — они казались развешанными тыквами, видимо, небо прояснилось.

— Кто вы? — спросил чей-то голос.

Он не ответил, ощутив панический страх, попятился и вдруг очутился у стены, противоположной входу. Рука его наткнулась на мокрые камни — камера была не более двенадцати футов в длину. Он понял, что сидеть можно, только на корточках. К нему прислонился старик: священник чувствовал, насколько он стар, по тому, какими невесомыми были его кости и слабым дыхание. Это мог быть человек, либо начинающий жить, либо уходящий из жизни, но тут едва ли мог бы оказаться ребенок.

— Это ты, Катарина? — вдруг спросил старик. Его дыхание превратилось в долгий терпеливый вздох, словно он ждет долго и может ждать без конца.

— Нет, это не Катарина, — сказал священник.

Едва он заговорил, как внезапно все затихли, прислушиваясь, будто речь шла о чем-то важном. Потом снова возобновились возня и разговоры. Однако звук собственного голоса и общение с живым человеком успокоили священника.

— Конечно, вы не могли быть ею, — продолжал старик, — я не думал, что это она. Она никогда не придет.

— Это ваша жена?

— Да что вы, у меня нет жены.

— Вы сказали: Катарина.

— Это моя дочь.

Все смолкли, прислушиваясь, кроме тех двоих, что втихомолку предавались исступленному наслаждению.

— Наверное, ее сюда не пустят.

— Она никогда не станет сюда рваться, — сказал старик голосом, полным безнадежности.

Ноги священника, на которых он сидел, стали ныть.

— Если вы ее любите… — сказал он.

Где-то в куче темных тел снова вскрикнула женщина. Последний крик протеста и страсти.

— Во всем виноваты священники, — сказал старик.

— Священники?

— Священники.

— Но почему?

— Священники.

— Дед спятил, — сказал у его ног голос. — Что толку его спрашивать?

— Это ты, Катарина? — снова спросил старик и добавил: — Я знаю, что это не ты. Я просто спрашиваю.

— Мне нужно подать жалобу! — говорил кто-то. — Человек должен защищать свою честь, верно?

— Я ничего не понимаю в чести.

— Я был в кафе. А тот тип подошел и сказал: твоя мать — шлюха. Я ничего не ответил: он был при оружии. Мне оставалось только выждать — он пил слишком много пива — я знал, что он будет пить — и когда он накачался и вышел, я направился за ним. У меня была бутылка, я разбил ее о стенку. Ружья с собой у меня не было. Его семейка имеет руку у шефа полиции, а то бы я сюда не попал.

— Это ужасно — убить человека!

— Вы говорите, словно священник.

— Священники во всем виноваты, — сказал старик. — В этом вы правы.

— Что он хочет этим сказать?

— Да стоит ли обращать внимание на такого старика? Я вам хочу кое-что еще рассказать…

— Они отняли у него дочь, — произнес женский голос.

— Как?

— Она была незаконнорожденной. Они правильно сделали.

При слове «незаконнорожденная» его сердце мучительно сжалось, словно у влюбленного, при котором случайно заговорили о цветке, чье название созвучно с именем любимой. «Незаконнорожденная» — это слово наполнило его горькой радостью. Оно сделало ближе к нему его девочку, он, казалось, видел ее: беззащитную, под деревом, у свалки.

— Незаконнорожденная? — переспросил он, будто повторяя ее имя, с нежностью, которая пряталась за безразличием.

— Они сказали, что он не годится в отцы. Ну, конечно, когда священники бежали, ей пришлось уехать к нему. Куда ей еще было деваться? — Это прозвучало, как счастливый конец. А потом она добавила: — Разумеется, дочь ненавидела его. Так ее научили.

Он представил себе тонкие поджатые губы образованной женщины. Что она здесь делает?

— А почему старик в тюрьме?

— У него нашли распятие.

Зловоние от ведра все усиливалось; мрак окружал их глухой стеной, и было слышно, как кто-то справлял нужду: струя звенела по жестяным стенкам ведра.

— Священники не должны так поступать… — сказал он.

— Разумеется, они поступили правильно. Это же смертный грех.

— Неправильно было внушать ей ненависть к отцу.

— Они знают, что правильно.

— Значит, это были дурные священники… Грех был покрыт. Их долг — учить добру, любви…

— Вы не знаете, что правильно. А священники знают.

После минутного колебания он отчетливо произнес:

— Я сам священник.

Похоже, это конец: надеяться больше не на что. Итак, десятилетие охоты за ним пришло к концу. Вокруг воцарилось молчание. Эта тюрьма очень напоминала мир, полный похоти, преступлений и горестной любви; смрад ее достигал небес; но священник понял, несмотря ни на что, здесь можно обрести покой, если знаешь ясно: времени почти не осталось.

— Священник? — произнесла, наконец, женщина.

— Да.

— Они знают?

— Пока нет.

Он почувствовал, как кто-то тронул его за рукав.