Сила и слава

Падре Хосе прижался лицом к оконной решетке и спросил:

— Кто там? — Казалось, он что-то ищет внизу.

— Лейтенант полиции.

— Извините, — пискнул падре Хосе. — Мои брюки… Так темно.

Казалось, он тянет что-то, и тут раздался треск, как будто лопнул ремень или подтяжка. Во дворе завизжали дети:

— Падре Хосе, падре Хосе!

Он показался в дверях, стараясь не смотреть по сторонам, и ласково бормотал: «Чертенята».

— Вам надо явиться в полицейский участок, — сказал лейтенант.

— Но я ничего не сделал, ничего! Я был так осторожен.

— Падре Хосе! — визжали ребятишки.

— Если речь идет о том, что было у могилы, на похоронах, — сказал старик умоляюще, — то я… вас неверно информировали. Я даже не прочел молитвы.

Лейтенант повернулся и зашагал по дворику.

— Замолчите! — разъяренно сказал он детям, торчавшим в окне. — Идите спать! Немедленно! Слышите?

Они исчезли один за другим, но только лейтенант отошел, снова высунулись.

— С этими детьми ничего нельзя поделать, — сказал падре Хосе.

Раздался женский голос:

— Хосе, ты где?

— Здесь, дорогая, это полиция.

Огромная женщина в белой ночной рубахе выплыла к ним. Было около семи. Лейтенант подумал: «Наверное, она постоянно одета в эту рубаху, наверное, всю жизнь и не вылезает из постели».

— Ваш муж, — сказал он, с удовлетворением подчеркивая это слово, — ваш муж должен пойти в участок.

— Кто это сказал?

— Я.

— Он ничего не сделал.

— Дорогая, я только хотел сказать…

— Помолчи! Говорить буду я.

— Прекратите оба болтать, — сказал лейтенант. — Вас вызывают в участок к одному человеку. Священнику. Он желает исповедоваться.

— У меня?

— Да. Ведь никого другого нет.

— Бедняга, — сказал падре Хосе. Его красные глазки оглядывали дворик. — Бедняга.

Он смущенно поежился и украдкой бросил взгляд на небо, где совершали свой путь созвездия.

— Ты не пойдешь! — заявила женщина.

— Ведь это противозаконно? — спросил падре Хосе.

— Об этом не беспокойтесь.

— Ах, вот как! Не беспокоиться? — воскликнула женщина. — Я вас насквозь вижу! Вы не хотите оставить моего мужа в покое. Хотите заманить его в ловушку. Знаю я вас! Подсылаете людей попросить его помолиться — он же добряк. Но я напоминаю вам, что он — правительственный пенсионер.

— Этот священник, — медленно произнес лейтенант, — годами тайно трудился для вашей Церкви. Мы его арестовали, и завтра его, разумеется, расстреляют. Он неплохой человек, и я обещал ему, что он встретится с вами. Он полагает, что это принесет ему пользу.

— Знаю я его, — прервала женщина. — Забулдыга, и больше ничего.

— Бедняга, — сказал падре Хосе. — Как-то раз он пытался найти у меня убежище.

— Обещаю вам, — сказал лейтенант, — никто не узнает.

— Никто? — закудахтала женщина. — Да весь город! Взгляните на тех сорванцов. Они ни на минуту не оставляют его в покое. Этому не будет конца: все захотят исповедоваться. Губернатор узнает и лишит нас пенсии.

— Но, дорогая, — сказал падре Хосе. — Это ведь мой долг…

— Ты теперь уже не священник! Ты мой муж! — Она грубо выругалась. — Вот что теперь твой долг.

Лейтенант слушал их с горьким удовлетворением. Точно он вновь обрел прежнюю убежденность.

— У меня нет времени ждать здесь, пока вы спорите. Вы идете или нет?

— Он не может заставить тебя идти, — сказала женщина.

— Дорогая! В конце концов… ну… я же священник.

— Священник! — закудахтала женщина. — Ты священник?

Она захохотала, и к ее хохоту присоединился издевательский смех детей у окна. Падре Хосе прикрыл красные глаза руками, точно ему стало больно.

— Дорогая, — сказал он, а смех все продолжался.

— Идете вы или нет?

Падре Хосе в отчаянии махнул рукой, точно хотел сказать: что значит еще одна неприятность в такой жизни, как у него. Он сказал:

— Не думаю, что это возможно.

— Прекрасно! — сказал лейтенант. Он круто повернулся: он больше не мог тратить время на дела милосердия; он услышал, как падре Хосе умоляюще проговорил:

— Скажите ему, что я буду молиться за него.

Дети тем временем осмелели. Один из них пронзительно завопил:

— Хосе! Иди спать!

У лейтенанта вырвался смешок — слабое, неуверенное дополнение к смеху, который окружал теперь падре Хосе; смех этот несся к шедшим по кругу созвездиям, названия которых были ему когда-то известны.

* * *

Лейтенант отворил дверь камеры; внутри было совсем темно. Он осторожно закрыл за собой дверь и запер ее, держа руку на револьвере.

— Он не придет.

Священник выглядел во мраке маленькой скорченной фигурой, примостившейся на полу, словно ребенок, занятый игрой.

— Не придет сегодня?

— Вообще не придет.

Наступила тишина — если можно говорить о тишине, когда все время звенят москиты и жуки взрываются, ударяясь о стену. Наконец, священник сказал:

— Наверное, он боится.

— Жена его не пустила.

— Бедняга. — Он попытался засмеяться, но не было ничего более жалкого, чем эта деланная попытка. Его голова упала, опустившись между колен, казалось, он все покинул и сам был покинут.

— Вам лучше узнать все, — сказал лейтенант. — Вас судили и признали виновным.

— Разве я не должен был присутствовать на этом суде?

— Это ничего бы не изменило.