Сила одного

Однако ему повезло. То ли было уже темно, то ли раненых было слишком много, только его, Николая, видимо, приняли за убитого. И добивать не стали.

Сутки он пролежал, то теряя сознание, то приходя в себя. Вокруг уже давно было пусто: боевики, забрав своих убитых и раненых, ушли. Свои, федералы, тоже не появлялись. Так Николай и лежал, ожидая, когда наконец смерть закончит его мучения и удивляясь, почему она все не идет и не идет.

А наутро второго дня к нему подошел старик-чеченец. Услышав поблизости жалобное блеяние овец, Николай догадался— пастух. Старый и сухой, как отжившее свой век дерево. И наверное, как подумал тогда Николай, такой же черствый, жестокий. Мысль эта еще больше укоренилась в нем, когда старик-чеченец, бормоча на своем языке (по всей видимости, проклятия), склонился над ним, сунув сухую длинную руку в свою тощую дорожную сумку. Осторожно вытащил оттуда длинный, с острым лезвием нож. У Николая к тому времени уже не было сил не только как-то сопротивляться, но даже немного пошевелиться. Отрешенным, уже не молящим о пощаде взглядом он следил за тем, как, протерев хорошенько нож, склонился над ним, наконец, старик. Не желая следить за происходящим, бессильно закрыл глаза. Почувствовал, как медленно, осторожно нож разрезал военный китель на его раненом боку. И затем как на горящую болью рану полилась прохладная, живительная вода.

Старик-чеченец не убил его. Разрезав китель, промыл рану и перевязал ее. Потом поднял его. Несмотря на свой явно глубоко преклонный возраст, старик оказался на удивление жилистым и крепким. Во всяком случае, он дотащил Николая до своей расположенной в нескольких километрах от этого места лачуги.

Все последующие дни Николаю требовался ежесекундный уход, присмотр. И старик ходил за ним и присматривал. Поил Николая водой, когда у того пересыхало от жары и жажды горло. Делал ему перевязки, когда тряпье, закрывающее рану, насквозь пропитывалось кровью. И лечил рану одному ему известным способом.

Спустя десять дней дела Николая пошли на поправку. А еще через десять дней он, еще по-прежнему лежа, уже стал учить чеченский язык.

Вскоре Николай стал потихоньку ходить. Спустя еще две недели он уже настолько окреп, что готов был пуститься в дорогу. Добираться в свою часть, в свою роту.

В то утро, когда Николай уходил, старик выгнал свое стадо позже обычного. Взвалив приготовленную ему стариком увесистую котомку с продуктами на плечо, Николай еще раз взглянул на старика, молчаливо стоявшего рядом. Слова, которые бы подошли для прощания, в голову Николая почему-то не приходили. Не знал он, что говорить. Да и понимал, что слова здесь совсем не нужны. Крепко пожав на прощанье старику руку и еще раз взглянув в его сухое морщинистое лицо, Николай повернулся и пошел не оглядываясь. Позади него, глядя ему в след, стоял одинокий старик. Николай уже знал его безрадостную историю. Как он, однажды уйдя пасти овец, вернувшись, застал вместо лачуги сгоревшее пепелище. Погибли его старуха-жена и пятилетний внук. Сына, боевиками насильно уведенного воевать, убили еще раньше, в одном из отрядов Басаева.

Старик мог сдать Николая боевикам, но не сделал этого.

— Почему ты спас меня? — спросил его кА-то Николай. — Ведь я русский!

— А зачем мне еще и твоя смерть, ведь мои близкие от этого не воскреснут? — ответил старик.

— Но ведь у вас, кажется, существует кровная месть, это же ваш священный долг, обычай…

— Кровная месть— не оправдание для пролития крови. Ее и так пролилось много на нашей земле. Сколько можно уже убивать, да и зачем?

Николай шел, вспоминая все это.

Двое суток он осторожно пробирался обратно в часть. Когда он вернулся, особого удивления никто не выразил, но пришлось, однако, повозиться с документами в строевой части.

Затем— снова приступить к участию в боевых действиях. И главное, что настораживало Николая все это время— отсутствие писем из дому. От регулярно писавшей ему одинокой матери он теперь не получал ни письма. И ответов на свои многочисленные письма тоже не получал. И так длилось до самого конца его службы. А вернувшись домой, он узнал, что его мать умерла, когда он был еще у старика-чеченца. Умерла от разрыва сердца. Но не только переживания о сыне стали тому причиной. А еще и ее попытки узнать что-либо о его судьбе.

Местный военком так и не смог определенно сказать ей, значиться ее сын среди мертвых или среди живых. Более того, назвал его, Николая, трусом и дезертиром. Якобы он бежал с поля боя и потому исчез.

Потом, наконец, из части пришло официальное извещение о том, что ее сын, Николай, погиб. Когда же его мать, жившая тогда уже на таблетках, пришла в военкомат, чтобы оформить причитающееся ей пособие, военком обвинил ее в жадности, стремлении нажиться на смерти сына. Этого ее и без того слабое материнское сердце не выдержало, она слегла, а потом умерла.

Обо всем этом приехавшему Николаю рассказала соседка. Не забыв добавить, что так близко к сердцу воспринимать слова того районного военкома не следовало— он был всем известный скандальный алкаш. Которого вскоре с треском выгнали с работы.