Сила прошлого

Внезапно все стихает, и это, в сущности, еще более загадочно: почему, спрашивается? Что, черт побери, стряслось? Прислушиваюсь еще какое-то время — может, это просто затянувшаяся пауза? Но представление, кажется, действительно закончилось, и единственное, что я слышу — это звонок в дверь. Вхожу в комнату, начинает звонить телефон. Голова у меня больше не кружится, ругань подействовала на меня как ушат холодной воды, но это совпадение двух звонков и вопросы, с ним связанные (кто бы это мог быть? идти к двери или к телефону? который теперь час?), ставят меня в тупик. Мгновение стою, колеблясь, потом, так по-настоящему и не разобравшись, что делать, иду к двери, махнув рукой на телефон. Звонили, если я не ослышался, с лестничной площадки, звонок от ворот звучит немного иначе: поэтому, открывая дверь, ожидаю увидеть соседа, явившегося с какой-нибудь дурацкой просьбой, или желающего обсудить только что прозвучавший концерт, хотя, скорее всего, человеку просто невмоготу сидеть одному в такое первое по-настоящему летнее воскресенье, он и решил: дай-ка зайду…

И тут — вот это да! — мой приятель в рубашке с короткими рукавами.

Вмиг узнаю эту физиономию состарившегося подростка, а ведь еще недавно мне никак не удавалось ее вспомнить (ясное дело, он улыбается), и в тот же миг сердце у меня обрывается, я столбенею. Телефон тем временем продолжает звонить, пока не включается автоответчик, который разносит по комнате женский голос (не Анны), "… до сих пор еще не вернулся”, говорит голос, “… или отправился ужинать в ресторан”.

— Сумка, — говорит тип. — Я принес тебе сумку.

Я по-прежнему в столбняке. Странное, однако, ощущение: все вижу, все воспринимаю (больше того, кажется, что в этом состоянии все воспринимается гораздо острее), но не могу сдвинуться ни на миллиметр, не могу выдавить из себя ни звука, любая попытка что-то сделать обрывается, даже не начавшись, до чего же мне плохо. Не могу сказать, что для меня это ощущение новое, что-то подобное испытываешь в кошмарах, но наяву все оказывается гораздо хуже. С трудом перевожу взгляд на его руки, в которых и впрямь моя коричневая кожаная сумка: она самая, я бросил ее во внедорожнике со всем содержимым — компьютером и что там еще было.

— Держи, — говорит он и протягивает мне сумку.

Время сообщения закончилась, и автоответчик подает теперь сигнал “конец сообщения”. Мужчина улыбается, сумка зависла между ним и мной, он протягивает ее мне, как какое-то ритуальное подношение.

— Увидел, твоя машина припаркована и…

Тут столбняк меня отпускает, я понимаю это, потому что внезапно делаю то, что не смог сделать вовремя (то есть едва я его узнал): тогда это имело смысл, а сейчас похоже на автоматическое включение импульса, застрявшего где-то на листе ожидания, и производит комическое впечатление. Комизм, как известно, это ошибка с расчетом времени, а тут времени — между моментом, когда это полагалось сделать и когда я это делаю, — прошло достаточно, чтобы вместить все те стремительные действия, от которых я сейчас пытаюсь защититься — выстрел из пистолета, например, или удар дубинкой по голове, или прямой в челюсть, или просто этот толстяк с пистолетом, толкнув тебя, врывается в дом, после чего одному богу известно, что будет дальше. Но ничего этого не произошло, и вообще не произошло ровным счетом ничего, мы оба стояли на пороге, я — застыв в столбняке, он — с улыбкой протягивая мне сумку, так что я предпринял единственное разумное при всем его комизме действие: захлопнул перед его носом дверь (бамц!) и накинул дверную цепочку.

6

Мы у двери. Я — по эту, он — по другую сторону.

За хлипкими стенами из пористых известковых блоков, из которых наспех, сразу после войны, был выстроен наш дом, в этом квартале без названия, во всем Риме, во всей Италии, во всей Европе в этот час готовят ужин, поливают цветы, играют с детьми, возвращаются после загородной поездки, смотрят по телевизору новости, или, как наверняка Франческино во Виареджо — старые японские мультфильмы на местном телеканале со слабым сигналом и стертым логотипом. Со мной же неизвестно, что произойдет…

— Джанни! — голос его, теплый, добродушный, едва слышен через массивную деревянную дверь; он настолько не вяжется с его внешностью, что возникает впечатление, будто его им наградили позже, чтобы хоть как-то компенсировать вид уголовника.

— Извини, не хотел тебя напугать!

Я выхожу из паралича, но не двигаюсь. Что делать? Я мог бы позвонить по номеру 113, который, к несчастью, уже не 113, а какой-то другой, а какой, я не помню, то ли 118, то ли 119, черт побери, какого дьявола надо было его менять? Что их не устраивало в номере 113?

— Джанни!