Сила прошлого

Он тем временем продолжает есть, глазом не моргнув, впрочем, с одной креветкой он уже успел покончить, лишь пожимает плечами, не желая тратить времени на обсуждение вопроса, — сколько плевков официантов мы проглотили за свою жизнь, — который, тем не менее, жизненно важен; однако я уверен, что он тоже задумался, хотя я-то говорил только о себе — нет, конечно, я зародил в его душе сомнение: “девушка, — думает, наверное, — могла плюнуть и в мою тарелку”.

— Простите, я вас перебил. Так что вы говорили? — Все-таки я достал тебя, приятель.

Вижу, он кивает, опускает глаза, как Стив МакКуин,[39] когда тот вынужден сдерживаться и терпеть. Чтобы поднять их, он должен пустить в ход свой павловский рефлекс — улыбку. Должно быть, продолжить свою историю стоит ему немалых усилий; он напоминает слона, пытающегося подняться на ноги.

— Этот капитан Орзан, — говорит он, наконец, — содержался в одном из сибирских лагерей, одном из самых страшных, откуда живыми не выходили. Однажды в этот лагерь прибыла группа НКВД из Москвы с приказом, подлежащим немедленному исполнению: перевести пленного Орзана в другой лагерь. Во главе группы был твой отец, который провел с Орзаном четыре дня, пока они ехали по Сибири. Нельзя сказать, что между ними завязалась дружба, но они познакомились, узнали друг друга, разговаривали, как два нормальных человека, которых столкнула друг с другом нечеловеческая трагедия; и когда твой отец положил начало своему заданию, выстрелив ему в висок, как-то утром, на заре, пока тот еще спал, он сделал то, что потом уже никогда не мог себе…

— Минутку, — перебиваю его. — Знаете, какой эпизод я больше всего люблю в кино? Какой эпизод мне кажется безупречным?

Он отрицательно качает головой, улыбается. В его взгляде читается маниакальная одержимость, но, полагаю, и мой не менее тверд.

— Это сцена из фильма “Овечий сыр”,[40] — продолжаю я, — когда Пазолини[41] показывает Орсона Уэллса,[42] читающего одно из его стихотворений из фильма “Мама Рома”.[43] У съемочной группы передышка, типичный итальянский “перерыв на обед”. Время — самое вялое, раскаленный воздух, поля с проплешинами вокруг киностудии “Чинечитта”, всюду люди из массовки, кто одет ангелом с трубой, кто — римским легионером в панцире, кто-то есть бутерброд, кто-то танцует твист. А Уэллс начинает читать стихи официанту, который приносит ему стакан с прохладительным напитком. По-моему, это самая прекрасная сцена во всем итальянском кино. Кстати, мало кто знает, что Орсон Уэллс читал по-итальянски, но потом его дублировали, и знаете, кто? Джорджо Бассани. Знаете, кто такой Джорджо Бассани?[44]

— Писатель?

— Точно. Я спросил, потому что сейчас его подзабыли, а писатель он большой. Короче, он дублирует Орсона Уэллса. И знаете что еще? Я помню это стихотворение наизусть. “Я сила прошлого” — клянусь, знаю от начала до конца “там и осталась моя любовь. Я рождаюсь из развалин, церквей, алтарей, из заброшенных деревень в Апеннинах, из предножья Альпийских гор, где жили когда-то братья мои…"

Мой голос крепнет, кое-кто уже оборачивается в мою сторону.

“… Брожу по Тусколане, как безумец, по Аппиевой дороге, как бродячий пес. Или смотрю на сумерки, на рассветы над Римом, над Чочарией, над миром, как на новое начало после конца света; смотрю, как анаграф, стоя на краю уже ушедшей эпохи."

Сейчас я уже читаю стоя, кто бы мог подумать, и голос звучит еще громче:

"… Чрево мертвой женщины порождает чудовище. И я, повзрослевший зародыш, современней всех современников, кружу по миру в поисках братьев…”

Делаю паузу, как Орсон Уэллс в фильме.

“…которых больше нет”.[45]

Сейчас на меня смотрят уже все. Компания солидных пятидесятилетних людей за большим столом, несколько пар, сидящих перед нами, и даже Roller Betty: их настороженные взгляды и напряженная тишина, мгновенно воцарившаяся в зале, говорят о полном успехе моей выходки. Я всех сразил наповал.

— После чего, — я сажусь и говорю уже обычным голосом, — Орсон Уэллс закрывает книгу, снимает очки и говорит официанту: “Ты хоть что-нибудь понял?”

Ничего себе, на что я, оказывается, способен, — проносится у меня в голове, — кто бы мог подумать.

— И теперь скажите, есть ли в кино сцена прекрасней? — заканчиваю я.