Сила прошлого

Оглядываюсь по сторонам, всматриваюсь в посетителей, которые после моего маленького спектакля вернулись к своим делам. Компания пятидесятилетних молча потянулась к выходу, веселье, которое они усердно демонстрировали во время ужина, куда-то пропало. Вряд ли на них так подействовал Пазолини: это для них настолько же пустой звук, насколько пустым местом они были бы для него, будь он жив; его скандальную тень они не способны узнать в моей выходке, в отличие от их родителей, тридцать лет назад, которые почуяли бы что-то нутром, инстинктом, как пес — грядущее землетрясение. Они устали, только и всего, пора расходиться по домам, приберегая веселье до следующего раза. Мужчины с проседью, загорелые, поджарые, завсегдатаи теннисных клубов, с глазами, где читается постоянная мысль: “а я вскоре отправлюсь на курорт”; их женщины — все довольно красивые, но какой-то эфемерной красотой, в которой чувствуется рука пластического хирурга, все они как сестры-близнецы. В их возрасте мои отец и мать такими не были, и их друзья, с которыми они общались, — тоже; настали другие времена, согласен, но в тех, прежних, было что-то строгое, осеннее, чего сторонится эта новая буржуазия. С другой стороны, мой отец ногой не ступил бы в ресторан, подобный этому, столь истрепанный модой, столь нереспектабельный. Мы в двух шагах от моря, черная полоса впереди — уже оно, но я близости моря не ощущаю. Нет, это место решительно не подходит для моего отца и даже для того, чтобы говорить о нем: здесь нет и намека на буржуазность, на ту солидность и прочность, которые он хотел видеть вокруг себя: дерево, а не пластик, книги, а не журналы, и что угодно, но только не Мальдивы. Здесь же все кажется преходящим, что невольно наводит на мысль о скорой смене владельца: когда человек в цветастой рубашке окончательно разорится, ресторан в очередной раз будет перестроен, и во время ремонтных работ, зимой, под вой сирокко, здесь будет проходить Roller Betty, не совсем случайно, зайдет, оглядится вокруг, как сейчас это делаю я, рабочие отложат свои инструменты и посмотрят на нее, бригадир спросит, что ей здесь надо, Roller Betty будет искать глазами царапины, которые оставили на полу ее ролики, но не увидит даже пола, потому что и его снимут, чтобы убрать следы того прошлого, не имеющего истории, к которому принадлежит и она, и тогда она ответит: “Ничего”, развернется и уйдет.

Больяско молча курит, притихнув, и его поза могла бы даже показаться аристократической, если бы не его внешность, но когда наши взгляды встречаются, в его глазах немедленно начинается та же пляска, как когда он говорил мне, что мой отец — казак, бутылка в море, тайный агент, убийца — все та же ухватка характерного актера. Ничто еще не окончено, нет. И никто из нас не победил, потому что выигрывать было нечего.

— Послушайте, — говорю я ему, — почему вы решили рассказать все это мне? А не моей сестре, например.

— Твоя сестра не такая, — отвечает он. — Вот уж кому ничего не следует знать.

— Действительно. Она бы просто вызвала полицию.

— Конечно.

— А моя мать? Почему ей ни слова? Она же вышла за него, в конце концов?

Подкатывает Roller Betty со счетом. Он даже не смотрит на него и протягивает кредитную карточку.

— Твоя мать все и так знает, Джанни.

“Джанни Костанте” написано на его кредитной карточке.

10