Сильнее бури

Айкиз остановилась, окинула Гафура враждебным, досадливым взглядом. Вот уж не вовремя попался он на ее пути! Она искала одиночества, думала спрятаться даже от друзей, и тем тягостней для нее эта неожиданная встреча с Гафуром. Правда, она ничего не знала о последней беседе Гафура с Умурзак-ата. Она и не догадывалась, что была такая беседа, но именно сейчас, после смерти отца, Гафур, которого она всегда недолюбливала, стал ей особенно неприятен. Что- то настораживающее появилось в его лице, к которому никак не шли ни маска печали и сочувствия, ни голос, необычно умильный, вкрадчиволасковый…

- Ты что ж это, племянница, и поздороваться со мной не хочешь? Все сердишься за тот разговор? Ай-яй, да мало ли что бывает между родичами! Ну, поцапались - и забудем об этом. Не стоит вспоминать о прошлогоднем снеге. У. тебя горе, а твое горе - это и мое горе.

Айкиз слушала Гафура рассеянно, лицо ее выражало нетерпение. Что ему нужно? Обычно Гафур был груб и немногословен. Сейчас он лебезил перед Айкиз, и это усиливало ощущение, что в чем-то он повинен перед ней и теперь тщится загладить свою вину. Может, и он приложил грязную руку к этой злополучной статье?

Гафур продолжал изливаться:

- Тяжкую утрату понесли мы, племянница! Забудем же о былых распрях. Ведь у нас общее несчастье… И нет у тебя теперь родственника ближе, чем Я. Поверь, я готов до конца жизни быть твоим заступником, верным твоим слугой…

- Я не хан, и мне не нужны слуги.

- Ай-яй, не надо быть такой злой! Я к тебе всей душой, а ты…

На лбу Айкиз собрались морщины, она пристально взглянула на Гафура, задумчиво молвила:

- Хотела бы я заглянуть в твою душу, дорогой дядюшка… Посмотреть, что там на самом-то деле…

- Не обижай меня, племянница. Душа моя полна л?ира и скорби. Я одного хотел бы: заменить тебе отца…

Такого кощунства Айкиз не в силах была стерпеть. Лицо ее потемнело, мрачный огонь блеснул в глазах…

Гафур, поняв, что перестарался, вдруг съежился, отпрянул в сторону, словно опасаясь, что его могут ударить. Черные хитрые глазки забегали, как у мыши, застигнутой далеко от норы… Своими сладкоречивыми излияниями Гафур не добивался корысти, на разговор с Айкиз его толкнула нечистая совесть, но совесть эта гнездилась в мстительной, мелкой душонке: Гафуру хотелось не столько обелить себя перед племянницей, сколько обмануть ее, обвести вокруг пальца. Он наслаждался своей способностью лицемерить, но он был плохой актер и переиграл, лишь заронив в сердце Айкиз лишнее подозрение. Увидев, как он отшатнулся от нее, Айкиз усмехнулась. Не сказав ни слова, отвернувшись от самозванного «отца», медленно пошла дальше по дороге. Вскоре она забыла о Гафуре. А он стоял у обочины, провожая племянницу взглядом, полным открытой ненависти. В его глазах ни следа не осталось от недавней печали и скорби^

Дойдя до Ширин-Булака, Айкиз села на один из неровных выступов камня и, словно припоминая о чем-то, провела ладонью по горячему лбу… Зачем она прибрела сюда? Или ей невмоготу стало дома и хотелось рассеяться, глотнуть свежего утреннего воздуха… Она чувствовала србя бесконечно усталой. Она устала от горя, от людей, от их немого сочувствия, от кощунственной суеты последних дней. А здесь, у родника, всегда покойно. Это покой живой, естественный, согревающий душу, навевающий светлые воспоминания… Айкиз с детства любила играть здесь с подругами, а позднее приходила сюда собирать цветы, читать, даже готовить уроки. Тут же, под молодой чинарой, встречалась она когда-то с Алимджаном. В те памятные дни так же немолчно и успокаивающе журчала вода родника, шелестели листья деревьев, обступивших камень, шуршала галька йа дне ручья. Казалось, звуки эти проникли в сегодняшний день из дальнего, чудесного прошлого. Но вот слуха Айкиз коснулся еще один звук, нежный и мелодичный, будто это цветы зазвенели под порывом ветра. Это вдалеке, вдоль гор, медленно двигался верблюжий караван, и в такт неторопливому шагу звенел и звенел, покачиваясь на шее последнего верблюда, одинокий колоколец. Погонщики пели, и в их песне слышалась тихая печаль. Звон колокольца и песня затихли, растаяли в утреннем воздухе, а из кишлака донеслись новые звуки, ясные и разрозненные, - звуки пробуждения. Хлопнула дверь в чьем-то доме, проскрипели колеса арбы, залаяла собака; надрывно, ошалело, словно желая разбудить весь мир, прокричал петух, спустя минуту, с меньшим задором откликнулся другой.

Кишлак просыпался.

И если бы жив был Умурзак-ата, он проснулся бы одним из первых. Проснувшись, постоял бы над спящей дочерью и, не тревожа ее сна, отправился бы к арыку умываться. А потом они, и Алимджан вместе с ними, пили бы чай и разговаривали, как всегда, - не о прошедшем, а о грядущем дне.

«Отец!.. Как много с тобой связано, как ощутима для всех жаркая щедрость твоего сердца!..»