Сильнейшие

Солнце ярко освещало площадку, и камни были золотистыми, как песок круга. Обоим мужчинам одновременно пришла в голову эта мысль. А Имма, стоящая неподвижно и растерянно смотрящая на противников, вполне походила на приз для победителя поединка. Молодые люди одновременно усмехнулись такому сравнению.

— И что ты хочешь предложить ей за помощь?

— Если она назовет что-то — в разумных пределах — я это сделаю. Если не сможет сейчас… решим в будущем.

— Но я… мне… — Имма беспомощно вскинула глаза на друга детства. — Я должна попросить чего-то?

Тот не успел открыть рот. С другой стороны прилетело:

— Имма, что бы ты ни сделала, это сделаешь ты. И доверять решение другому не слишком разумно — не обманись.

Молодая женщина послушно кивнула:

— Тогда я решу потом. — И снова поглядела на приятеля, ища подтверждения — правильно ли?

Тот отмахнулся от подруги, словно от мошки:

— То есть ты уже приняла решение лезть не в свое дело? Превосходно.

— Мне будет интересно попробовать, — сказала, и щеки ее заалели.

— Понятно, — Ийа со вздохом принялся рассматривать стены домов. Женщина, потеряв опору, почувствовала себя неуверенно.

— Ты согласилась, — сказал Къятта утвердительно, скрепляя договор.

— Можешь не напоминать ей об этом! — сухо прозвучало со стороны.

— Я не смогу ничего сделать до новой луны, — сказала Имма с сожалением. — Это еще семь дней…

— Я думаю, она не умрет… Может быть, встанет сама, — досады скрыть не пытался, как и слабой веры в то, что мать способна вернуться самостоятельно.

Ийа подхватил Имму под руку, увлекая за собой. У самого поворота в проулок обернулся и спросил, и не понять было, всерьез или издевается:

— Зачем ты все это затеял? Какая тебе разница, вернется она или потеряется окончательно?

— Она моя мать.

Къятта чуть подался вперед, будто и впрямь в круге: ударит гонг, и поединок начнется; но противник только кивнул вполне понимающе и скрылся, уводя за собой Имму.

Чинье казалось, что уже привыкла к оборотню — перед каждой встречей испытывала дрожь, но старалась не обращать на это внимания. Привыкла… только чувствовала себя, будто огонек тин держала на ладони — не расслабиться ни на миг. Каждый раз боялась — остановится сердце, настолько безжалостной была его Сила. И просто забавы его… не жестокие для энихи, они мало подходили человеку. Не всегда понимал, когда стоит остановиться.

И у него не только в крови было пламя, оно и наружу рвалось. Один раз таки вырвалось — вспыхнул край шкуры, на которой лежали. Девушка закричала, а он засмеялся. Загасил огонь быстро, одним движением — Чинья с ужасом и восторгом наблюдала за ним; движения играющей кошки, скупые, точные и не скованные ничем… Встретила бы на улице, не зная, кто это — наверное, залюбовалась бы. Но делить с ним ложе, гадая, чем это закончится на сей раз — тяжко и страшно. Энихи, говорят, в порыве страсти или просто играя сильно кусают друг друга. А человека такой укус способен оставить калекой…

Порой почти набиралась смелости попросить — позволь мне просто жить у себя, не зови; каждое твое «я буду ждать вечером» — это приказ, хоть ты и смеешься… но свинцом наливался язык. Уже не из страха — может, и отпустил бы. Но как представляла себе, что снова станет лишь простой вышивальщицей… Ведь придется покинуть и старшего — они неразрывны.

Трогала серьги — белое золото с зелеными искрящимися камнями, дорогой подарок. Еще был браслет изумительной чеканки… отрез тончайшей ткани из шерсти серебряной грис и шарф-паутинка… старший небрежно набросил ей на плечо и не скрыл удовольствия, видя оторопелую радость девушки.

А младший ничего и никогда ей не дарил… правда, стоило ей засмотреться на причудливую морскую раковину оттуда, из-за перевала, бесценную — махнул рукой — мол, бери…

Чинья уже три недели не брала в руки иглу — и досадовала на себя. Зато с гордостью рассматривала прежние работы, те, что не пошли на продажу. Умелые, стежок к стежку, и не просто ремесло — искусство. Разве не живые глаза у этой цапли? Разве не верно схвачено движение кролика — насторожился, вот-вот и поведет ушами?

Но рука опускалась, едва касалась короба с нитками и отрезами тканей. Да и пальцы дрожали — не так-то просто давались проведенные с оборотнем часы.

Острым ногтем водил по животу Чиньи, рисуя узоры. Алая дорожка оставалась — еще чуть сильнее нажать, и выступили бы крошечные капельки крови.

— Вышей мне что-нибудь, — сказал, поглядев на дело рук своих.

— Что?

— Пояс… ну, энихи на нем, что ли! — рассмеялся. Потом сумрачным голос стал:

— Или нет. Волка. Белого.

Откинулся на спину:

— Мертвого.

Чинья напряглась, чуть отодвинулась в сторону:

— Ты…

— Ну?

Вдохнула глубоко и проговорила быстро, боясь не успеть:

— Ты ненавидишь ее… или наоборот?