Сильные духом

Приподняв раненого, они стащили с него куртку. Рашель подбрасывала в огонь поленья и украдкой следила за тем, что делают мужчины. Когда они стали стягивать сначала летный костюм, а затем шерстяную нижнюю рубашку, на лице летчика появилась гримаса.

— Вы делаете ему больно! — вскрикнула девушка.

Раздев американца до пояса, они увидели раны и запекшуюся кровь у него на боку, грудь тоже была вся в крови. Рашель вздрогнула.

— Он не чувствовать, — пробормотал доктор. — Сотрясение. Но череп не сломан, я думаю.

Врач измерил летчику давление.

— Низкий, но не очень, — сказал он, убирая тонометр. — Сегодня он не умирать. Теперь снимать ботинки.

С правой ноги ботинок и два носка снялись легко, но с левой ничего не получалось.

— Нога очень распух. Кость сломан, я думаю.

На лбу у него выступили капли пота. В конце концов ему удалось стащить ботинок, а затем и носки. От подъема до середины икры нога сильно распухла, кожа на ней была неестественно бледной.

— Рентген нет, — пожаловался врач, ощупывая голень, лодыжку и стопу. — Теперь остальная одежда снимать.

Вдвоем с Пьером они стянули с летчика брюки и кальсоны. На левом бедре у него оказалась еще одна рана, таким образом, всего их было пять. Рашель стояла рядом и смотрела.

— Вы на кухня, вода кипятить, — приказал ей Блюм.

Опустив глаза, она вышла из комнаты. Гликштейн протянул врачу аварийный комплект американца:

— Я подумал, вам это может пригодиться, доктор.

Блюм изучил содержимое аптечки: стерильные бинты, пластырь, порошок сульфаниламида для обеззараживания ран — ничего этого у него не было и достать подобные вещи было невозможно. Он взял свой саквояж и пошел на кухню. Вымыв руки, положил хирургические инструменты в кипящую воду и прямо в кастрюле отнес их к импровизированному операционному столу. Вошедшая следом за ним Рашель принесла таз с водой, мыло и губку.

В ранах на боку и на бедре Блюм обнаружил кусочки металла — не то осколки вражеского снаряда, не то обломки его собственного самолета. Один за другим Блюм извлек восемь осколков, бросая их в плошку, которую держал Гликштейн. Затем он зашил раны, присыпал их американским дезинфицирующим порошком и перевязал американским бинтом.

— Теперь нога, — сказал врач. — Сломан здесь, в стопа, я думаю. Возможно, здесь тоже.

У раковины на кухне он смешал гипс с водой. Вернувшись к столу, он привел распухшие суставы в нужное положение и наложил гипс. Когда гипс схватился, доктор Блюм с Гликштейном перенесли укутанного в одеяла летчика в ближайшую спальню. Это была комната Рашели, но ничто не говорило о том, что здесь живет юная девушка.

Ей пришлось ждать за дверью, пока доктор Блюм и Пьер устраивали летчика на кровати. Когда дверь открылась, Рашель увидела, что летчик лежит в ее постели, на ее подушке. Но долго созерцать эту картину ей не дали — врач снова стал щупать больному пульс, загородив его от нее.

— Он скоро просыпается, я думаю, — сказал врач и объяснил Рашели, что ей надо делать.

— Если нужно, я могу здесь остаться, — предложил Пьер.

Молодой человек наедине с девушкой ночью в пустом доме? В 1944 году подобное считалось недопустимым, и все это знали. Об этом и речи быть не могло, и Блюм даже не удостоил парня ответом.

— Я мадам Ламброн присылать, — сказал он, имея в виду местную акушерку. Правда, сегодня она принимала роды на одной из окрестных ферм, поэтому врач добавил: — Если я ее находить. Вы со мной идти. Моя жена хороший суп варить, — сказал он Пьеру и, пожелав Рашели спокойной ночи, направился к выходу.

Девушка попрощалась с обоими за руку и закрыла за ними дверь. Потом она пошла на кухню и заварила травяной чай, чтобы, когда летчик проснется, оставалось только его разогреть. У нее вдруг поднялось настроение. Она в доме не одна, и ей есть о ком заботиться, есть чем заняться, чтобы отвлечься от тревожных мыслей о пасторе Фавере. Ей и в голову не приходило, что, ухаживая за летчиком, она рискует жизнью. Ее жизнь была под угрозой уже оттого, что она была еврейкой.

Гликштейн сидел за столом с доктором Блюмом и его женой. Мадам Блюм говорила по-французски гораздо лучше мужа, поэтому Пьер дождался ужина, чтобы задать мучивший его вопрос.

— Расскажите, что случилось с пастором, — попросил он.

Мадам Блюм слышала, что за пастором приехали из самого Лиона. Главным был французский комиссар полиции Робер Шапотель. Он и его люди забрали также директора школы и помощника пастора и увезли всех троих на грузовике. Мадам Фавер отослала детей к Жизели Анрио, жене помощника пастора, а сама отправилась вслед за арестованными в Лион. По слухам, их повезли в Ле-Верне, самый страшный концентрационный лагерь на территории Франции.

Глава четвертая

Чай был готов, суп сварен. Теперь она могла удовлетворить свое любопытство. Рашель вернулась в гостиную и при свете камина обыскала карманы кожаной куртки и летного костюма. Найдя бумажник, заглянула вовнутрь. Ей было стыдно, и к тому же она боялась, что придет мадам Ламброн и застанет ее за этим неблаговидным занятием.