Сильные. Книга 1. Пленник железной горы

Старуха усохла. На моей памяти — куцей, бедной на события мальчишечьей памяти — это был первый случай, когда усыхал не-боотур. Дымный хвост поредел, превратился в тонкий, едва различимый крысиный хвостишко. Ужасные горбы сделались меньше. Они никуда не делись, уродуя Бёгё-Люкэн по-прежнему, но хотя бы перестали колыхаться тремя кумысными бурдюками, притороченными к седлу! Втянулись жутковатые, битые ржавчиной когти — ногти как ногти, разве что грязные, с черной каймой и заусенцами. Я следил за усыханием, приоткрыв рот. Когда ящерица обернулась кошмарной старушенцией, это изумило меня меньше, чем превращение кошмарной старушенции во вполне обыденную старушку.

— Ты зачем сюда приперся? — Бёгё-Люкэн утратила всю ласковость. Ящерица, и та была приветливей. — Кто тебя звал? Балда, ведь пропал бы ни за грош!

— Я за Нюргуном…

— Что?!

— Забрать его хочу. Из колыбели.

Я уже говорил вам, что родился простаком? Там, где надо бы соврать, я говорю правду. Ужасное качество, хуже лишая.

— Забрать?!

— Ну да! Чего ему тут лежать?

— А где ему надо лежать, по-твоему?

— Поедем к нам, на Седьмое Небо, будем в доме жить. Вместе с мамой, папой, маленькой Айталын. Я его с Кустуром познакомлю. Приедет дедушка Сэркен, станем вместе песни слушать. Всё веселее, чем здесь вертеться…

Я огляделся. Впервые я сообразил, что вертящийся остров ни капельки не вертится под моими ногами. Ну, скрипит, шатается. А что? Обычное дело. Нет, не слушайте меня! Совсем даже не обычное! Остров стоял, зато вертелось всё остальное. Огненная река, через которую я прыгал, скалы на той стороне, берега — короче, целый мир несся вокруг неподвижного острова. Лучше не смотреть, если не хочешь, чтоб тебя стошнило.

— Уходи, — велела старуха. — Быстро!

— Почему?

— Я долго не продержусь. Голодная я.

— Вас накормить?

Она рассмеялась самым отвратным образом. Так рыгают, опившись топленым маслом.

— Уходи, — совладав со смехом, повторила она. Тело старухи затряслось, зашлось мелкой дрожью. Ногти вырастали до размера когтей и уменьшались опять. — Иначе ты меня или накормишь, или убьешь. Уходи! Тяжко мне. Душно мне!

— У меня налим есть, — я раскрыл котомку. — И жеребятина.

— Сырая?

— Вяленая.

— Ты хочешь меня накормить?

— Ну да…

— Ты хочешь меня накормить?!

Бёгё-Люкэн стала чуточку больше. Горбы заплясали на ее спине, грозя оторваться и ускакать в речной огонь. Рот превратился в пасть, сверкнули кривые клыки. Я решил, что сейчас она кинется на меня, но вместо этого старуха запела. Заорала дурным голосом:

Вырывай у них из клеток грудных
Сердца и легкие их,
Выломай челюсти им,
Вырви длинные их языки,
Больше их подбрасывай мне —
Бедной, старенькой няньке твоей…

Страшнее всего было то, что я узнал мотив. В раннем детстве мама перед сном пела мне колыбельную. Слова другие, но сам напев, мелодия… Я слушал песню горбатой Бёгё-Люкэн и не мог избавиться от ощущения, что рядом со мной — в Бездне Смерти, на острове колыбелей — стоит мой безвестный брат Нюргун. Слушает, улыбается, засыпает. А что? Дети всегда засыпают, если петь им колыбельные.

Жирные их спинные мозги,
Многожильные их сердца,
Клубящиеся их языки
Подавай мне за то,
Что качала тебя,
Хоть с голоду подыхала сама,
А не покидала тебя!

— Налим, — глупо повторил я. — Жеребятина.

Нет, я не расширился. Тело не чуяло угрозы. Разум часто придумывает себе страхи на пустом месте. Тело умней разума: кинься старуха на меня, и ее встретил бы доспешный, оружный боотур. Встретил раньше, чем Юрюн Уолан успел бы сообразить, что наивный вопрос «вас накормить?» может означать гибельное утверждение «накормить собой».

Губи, круши,
Дави, души,
Всех живых —
И добрых, и злых!
Ноет спина,
Совсем я больна,
Лютым голодом голодна…

Она замолчала. Замерла. Скрутила себя бешеным усилием воли, усохла, вернулась к мирному, безобидному облику:

— Уходи!

— Вы пели эту песню ему? — спросил я. — Моему брату?

Уж не знаю, чем, но мои слова помогли ей остаться во вменяемом состоянии.

— Пела, — кивнула Бёгё-Люкэн. — Уходи, пожалуйста. Его здесь нет.

— Я вам не верю, — сказал я.

— Его забрали. Давно.

— Кто? Куда?!

— Спроси у папы. Спроси у мамы. У брата с сестрой. Кому должен задавать вопросы глупый мальчик, если хочет поумнеть на свою голову?

— Кому?

— Семье. Родным. Близким. Они ведь близкие, да?

Этот ее смех. Слушать противно.

— Я вам не верю, — повторил я.

Старуха метнулась к колыбелям. Пальцы ее забегали по огонькам, грибам, границам щелей. Быстрей, быстрей, еще быстрей! Ногти или когти, но стук стоял такой — хоть уши затыкай. В ветвях елей раздался вой, похожий на волчий, только громче и пронзительней. К счастью, он почти сразу смолк.

Крышки откинулись: все три.

— Смотри! И поторопись. Тяжко мне!