Сильные. Книга 1. Пленник железной горы

Розовое стало красным. Ну, брусничным. Сиреневое — темно-лиловым. Это я о небе, если что. Сопки отражались в озере, двоились, вытягивались в линию, смыкаясь подножьями, и берег походил на дол меча: обоюдоострого, щербатого, с зазубринами вершин. Не знаю, кто дерется таким мечом. Или не дерется? Ущелья прорубывает, а? Озеро впитывало в себя все цвета: брусничный, темно-лиловый, белый, зеленый, рябенький, черный. Растворяло, размывало, превращало в обман зрения. Шуршание травы было подобно смеху. Тихий, обидный, смех несся отовсюду. Над водной гладью парил белый стерх[38], высматривая рыбу, лягушек, а может, намереваясь полакомиться молодыми ростками осоки. Он качался на потоках воздуха, словно насмешка трав служила для него чудесной опорой, но вот стерх лег на правое крыло и умчался прочь.

Я сидел выше по склону. Ветер раскачивал лиственницы, редкие и высоченные. Орали птицы: наверное, рассказывали мне, какой кромешный ужас недавно согнал их с веток. Недавно? Давно. Вечер на дворе, а я сижу здесь, боотур боотуром, вместо того, чтобы встать и пойти домой.

Не хочу домой.

Еще чуть-чуть, хорошо?

Я мало что помнил. Да, стрелял, рубил, лупил. В памяти осталось удовольствие: чистое, яркое, без подробностей. Так, должно быть, радуется младенец: напился материнского молока, заснул в тепле — без мыслей, рассуждений, сравнений. Неподалеку пасся Мотылек. Трава шуршала, посмеивалась, а Мотылек доблестно сражался с этим смехом, пожирая его. Время от времени он вскидывал голову, тряс гривой и косился на меня. Седло, узда, стремена — все исчезло, как не бывало. Я нисколечко не сомневался, что сбруя вернется, едва мне придет на ум прокатиться. Зря, что ли, конь мучился в Кузне? Нет, облако хуже: Мотылек живой, теплый, Мотылек фыркает…

Не повезло Мюльдюну с облаком.

— Фиу-фиу! Фьють-фьють-фьють!

Я дул олененку в губы, вытянутые трубочкой, а свист несся из-под куцего оленьего хвоста. Адьярай Уот знал толк в шутках. Хорошо еще, что не наоборот. Свистульки у нас в улусе делали из глины, обжигая ее в очаге; редко — из березовых чурбачков. Из тварей, которые прикидываются дощатыми арангасами, свистулек не делали. У нас и тварей-то таких не водилось! А если бы и водились, вряд ли они дали бы пустить себя на свистульки.

— Фью-фью-фью! И-и-и!

— Я назову тебя Кэй-Тугут[39], — сказал я олененку. — Нравится?

— Фриу! — согласилась свистулька. — Фря!

— Вот и мне нравится.

— Кэр-буу!

— Что?

— А-а, буйа-буйа-буйакам!

— Ты чего? Так не свистят!

— Кэр-буу!

Сгоряча я не сразу сообразил, что так не свистят по разным причинам. Во-первых, «кэр-буу» ничуть не похоже на свист. Во-вторых, свистун должен дуть в дырочку между оленьими губами, а не разговаривать со свистулькой, судорожно зажав ее в кулаке. А в-третьих и в-главных…

— Буо-буо! — булькнул олененок. — Ты пугайся, мне нравится!

— Уот?

— А-а, буйа-буйа-буйакам!

— Уот, ты?!

— Ну!

— Ты где?

— Здесь!

— Здесь? — я завертел головой. — Здесь — это где?!

— У моря.

— Какого еще моря?

— Муус-Кудулу[40]! Живу я здесь…

Ф-фух, отпустило! Только Уота мне здесь не хватало. Я живо представил, как мы приходим в улус, как Уот скачет к нашему дому верхом на арангасе, как садится с папой кумыс пить, и мне наливает, наливает… Кумыс не пить — хозяина не уважать, гостей не уважать, семью позорить! Ладно, я всё равно — позор семьи. Но лучше, когда Уот — у моря, а я — возле озера…

Но ведь каков! Я и не подозревал, что за олененка он мне подсунул.

— Сестра! — хрипнул коварный зверь Кэй-Тугут. Кажется, Уот хохотнул, а может, потроха свистульки не справились с басом адьярая. — Удаганка! Умная…

Я благоразумно помалкивал. Сестра? Уот говорил, что у него есть сестра, Девка-Визгунья. Хорошо, она не только визгунья, но и удаганка. Бьет в бубен, камлает, духов гоняет. И что, мне теперь по новой выслушивать, как Уот семью любит? У меня своя сестра есть, и кстати, тоже удаганка. Я же не свищу ему об этом?!

— Мне пора, — рискнул я. — Домой.

— Сестра!

— Я пойду, а?

— Брат!

— Что — брат?

— Моя сестра! Она знает, где твой брат!

— Я сам знаю, где мой брат. Мюльдюн был со мной на поле, а потом…

— Какой Мюльдюн? — олененок свистнул с презрением. — Нюргун! Забыл? Буо-буо, пустая башка! Нюргун, самый лучший! Я сестру за волосы: где, спрашиваю? Где?! Дергаю, а она знает! Она точно знает! А я дергаю! Тьфу на твоего Мюльдюна! А-а, буйа-дайа-дайакам!

Мне стало холодно. Очень, очень холодно. Все озеро, сколько его там есть, выплеснулось мне в утробу. Когда шайка верхних адьяраев скакала к улусу, мне было жарко. А сейчас, поди ж ты — замерз. Так на лютом зимнем морозе замерзают балбахи — плиты коровьего навоза, которые собрались вывезти на свалку. Уот, его сестра, схваченная за волосы — ответ пришел оттуда, откуда не ждали.

— Где он? Где Нюргун?