Сильные. Книга 1. Пленник железной горы

Мама?! Впервые солнечная Нуралдин-хотун не назвала сына по имени. Ни тебе Юрюнчика, ни даже взрослого Юрюна! И голос… Я не узнавал маму. Вспомнилась светлая Айысыт, как она сидела на бревне рядом с дядей Сарыном. Руки на коленях, плечи поникли: усталая измученная женщина.

Семейный совет, понял я. Стыдить будут, увещевать…

Я ошибся.

— Это должно было случиться. Рано или поздно.

Папа?! Без дохи, скамьи, без чорона с кумысом? Да полно, мой ли это папа? Веранда с видом на горы осталась за тридевять небес. Чудо — папа перестал мерзнуть! А главное, он здесь, он точно здесь, а не далеко-далеко. Это ли не чудо из чудес?

Я хотел спросить, что должно было случиться, и не спросил.

— Проморгал. Моя вина.

Закон-Владыка вслух признал вину?! Я не верил своим ушам. И перед кем? Перед младшим? Перед собственным сыном?! Воистину, Осьмикрайняя перевернулась! Отец морщился, хмурил брови, он словно взвалил на плечи все три мира — но ведь тащил!

— Наша.

Это Мюльдюн.

— Виноватые мы, — вздохнула мама.

Да что ж такое творится, а? Они передо мной винятся, а я молчу, скотина бессловесная? Прав Мюльдюн — скотина и есть!

— Папа! Мама! Мюльдюн! Простите меня! Я…

Умсур воздела руку, повернув ее ладонью ко мне, и я умолк. А кто бы не умолк? Очень уж хорошо я помнил этот жест. Нет, сейчас сестра всего лишь просила меня замолчать. Тогда же, три года назад…

Мы с Кустуром и Чагылом играем за юртой Манчары-охотника. Она в улусе крайняя, с восточной стороны. За юртой — галечный склон к ручью. За ручьем — лес. За ручей нам ходить не разрешают. Мы складываем из плоской гальки три корявых столбика. Столбики — адьяраи. Мы расстреливаем их камнями. Мы побеждаем. Адьяраи дохнут.

Обычное дело.

В лесу — визг. Треск, шум. Снова визг. Отчаянный, будто убивают кого. Из кустов девчонки бегут, постарше нас. Они там малину собирали. Лица белые, глаза — плошки. В плошках — каша-ужас, черная-пречерная. А за девчонками…

Лес встает на дыбы. Кусты, деревья, земля. Встает, складывается в огромное, жуткое. Руки-стволы, пальцы-ветки, пасть-бурелом. На сухих ветках почки набухают, распускаются. Зеленые листья желтеют, скукоживаются. Побеги — толстые, блестящие, будто жиром смазанные. За девчонками тянутся, извиваются. Схватят, спеленают, буреломом разжуют. Земля дрожит, вспучивается, идет трещинами. Ручей — кипяток. Небо — тьма-тьмущая, как перед грозой…

Абытай-халахай! Прячься, беги, на месте стой — все одно пропадать. Мир взбесился, навис лесным дедом. Не спастись! Стоим, не спасаемся. Примерзли к галечному склону.

И тут — она. Моя сестра Умсур. Даже не стерх — так явилась. Платье — белое пламя. На груди солнце — амулет-эмэгэт[41]. Ну, сестра! Ну и сестра! Крутится, вертится — снежный буран. Галька из-под ног — градом! Бьет в бубен: доом-эрэ-доом! доом-эрэ-доом!

Поёт.

Ой, громко поёт! Где шум? Где треск? Нигде. Мир-медведь съежился, усох. Умсур пляшет. Умсур кружится. Умсур творит великий кырар[42]. И вдруг замирает, протягивает руку к лесу-чудищу. Отталкивает его ладонью: узкой, твердой, властной.

«Стой! Назад!»

Все рушится, рассыпается. Нет, все становится как раньше. Просто лес. Просто земля. Просто небо. Через ручей перебираются девчонки: насквозь промокшие, насмерть перепуганные.

Я сестре говорю: что за напасть?

Умсур не отвечает.

А у меня штаны мокрые.

— Собирайся. Поедешь со мной.

Ну вот, я думал, у нас семейный совет, а они уже всё решили. Без меня, сильного.

— Куда?

— Ко мне, на Восьмое небо.

— Зачем?

— Приедем — увидишь.

— Когда?

— Сейчас. Собирайся, говорю.

Больше я ни о чем спрашивать не стал. Спрошу — поссоримся, а оно мне надо? Кивнул: хорошо, мол, поеду. В дверях оглянулся: все смотрели на меня. И глаза у них… Живые? Блестящие? Мокрые? Ну, я даже не знаю. Словно я сказал родичам, что еду в Елю-Чёркёчёх за подвигами, и вот семья провожает меня в Бездну Смерти. Хватит, чуть не закричал я. Я же на Восьмое небо отправляюсь, к Умсур в гости! И не я отправляюсь, а вы меня отправляете!

Слышите?

Когда уже вышел, сообразил: они вроде как усохли. Неужели не одни боотуры расширяются-усыхают? И так меня этим открытием шарахнуло, что я долго стоял в сенях, как пришибленный. Лишь потом вспомнил: я еду на Восьмое небо!

Восьмое небо, говорите? Мне туда и надо!

3 С неба на небо

Собрался я быстро.

Велики ли сборы у боотура? Одежда на плечах, сапоги на ногах. Доспех с оружием сам нарастет, если что. Вспомнив молчаливые уроки Мюльдюна, я взял острый ножик с кухни — в хозяйстве пригодится. Там же, в кладовке, нашлась пустая котомка. В нее я запихал увесистый, хорошенько замороженный вильмулимуль — олений желудок, туго набитый вареной требухой, ягодами и щавелем. В улусе его ели весной, когда вильмулимули размораживались после холодов, а у нас дома — круглый год, храня в особенном зимнике. Поужинать-то я не успел, а есть хочется так, что живот к спине присох. Хорошо Мотыльку: треть луга схрупал, и сыт! И в конюшне у него сена целая копна. Почему я не родился лошадью? Вези, сытый, голодного! А я в дороге мясца пожую.