Сильные женщины. Их боялись мужчины

– Ваша Мария Спиридонова видится мне в облике убиенной Галины Старовойтовой, такой же страстной, несокрушимой идеепоклонницы. Конечно, хотелось бы поговорить с вами о высоких изящных материях, но…

— Что ж, опасные на дворе времена, еще один серьезный сигнал. Женщина, погибшая за политику. Что касается знаменитой эсерки, то это верно — в театре и в кино я играю волевых женщин, неукротимые натуры. Зато в жизни, в быту я, знаете ли, молчалива, спокойна, неконфликтна. Но эти мои черты неинтересны в средствах искусства. Потому что лирических героинь много. Впрочем, быть может, я ошибаюсь и в том и в другом.

– Вы неконфликтны, но покинули родной театр, которому отдали тридцать лет. Почему же так вышло?

— Ответ и прост, и труден: родителей из дома не выселяют, а в самом споре между Любимовым и Губенко, между одной частью труппы и другой, нельзя занимать одну сторону и считать ее правой. Поэтому я как бы над схваткой. И я решила резко отойти от всего вчерашнего, и если вы спросите, что там, на Таганке, сегодня играют, я не отвечу. Я не посещала театр уже почти четыре года.

– Вы все всем простили?

— Ну что вы, такую высокую миссию — прощать или осуждать я на себя не возлагаю. И ни на кого не обижаюсь. Во мне нет чувства обиды, точнее, оно у меня как бы атрофировано. Конечно, я не каменная и все вижу, все помню и анализирую уже вдогонку О Таганке я много писала и сейчас пытаюсь на основе дневников сделать целую книгу, поэтому все больше понимаю, что же там происходило и как мы жили в те баснословные года. Понимаю и другое — я многого не видела, не замечала, не чувствовала недобрых взглядов в мою сторону А они были. Что же, думаю я нынче, люди, которые грешили против меня, они прежде всего грешили против себя, против своей души. Когда человек совершает плохой поступок, он совершает его прежде всего по отношению к себе. Это закон жизни, диалектика энергетического бумеранга. Сегодня весьма поверхностно освещается в печати конфликт Любимов — Эфрос — Губенко. Да и трудно его освещать на малой газетной площади. Хочется написать и об этом, но я решила, что пока не время.

И тут я почуял чье-то пушисто-рычащее прикосновение к моей опущенной руке. Инстинктивно отдернутое движение заметила собеседница:

— Осторожнее, этот рыжий кот может укусить. Десять лет назад мы подобрали его почти с помойки, с улицы, и в его памяти живут звериные инстинкты: «Меня не троньте, я — это мое».

– Это звучит как: «Не троньте мою Таганку, это мое».

— Почему же? Трогайте. Только не утоните. И будьте справедливыми. И точными. Я думаю, что Театр драмы и комедии на Таганке, в который рвались, как на исповедь, тысячи и тысячи зрителей, стал переживать кризис уже в середине 70-х. Но его, по-видимому, не замечали. А со смертью Высоцкого под судьбою Таганки была подведена очень резкая черта. Началась трагедия: уехал Любимов, пришел Эфрос, умер Эфрос, театр возглавил Губенко (только ради того, чтобы сохранить место для Любимова).

Юрий Петрович же долго не возвращался в родной дом (точнее, его не возвращали), потом он приехал, и тут вышел конфликт с временщиком, разделение труппы, «пожар, и кровь, и гибельный конец» — и все это внешнее как бы заслонило начавшееся умирание прекрасного театра. Но, знаете ли, Юрий Петрович, слава богу, жив-здоров, и пока он будет живым-здоровым, с театром может быть всякое…

– Честно говоря, не думал уже в стомильонный раз тревожить прах Владимира Семеновича, но коль вы его упомянули и поскольку вы очень хорошо его знали, ответьте — что же все-таки такое Высоцкий сегодня: холодный памятник на Страстном бульваре или наш, конца XX века, живой современник?

— К сожалению, я замечаю, что все меньше людей помнят о нем. Как-то по телевидению я видела уличные опросы молодых людей о Высоцком, и показатель не радует: большинство попавших в кадр не слышало и не знает о нем или слышало когда-то, но забыло. В связи с юбилеем его пытались как-то раскрутить заново, но с тех пор он снова ушел в забвение.

– А почему, как вы думаете?