Сильный ход

– Ну как хочешь. На вот, на голову колпак надень, чтоб голова не намокла, – и натянул ему сверху чью-то кепку.

По мосту уже стали грохотать машины, идя одна за другой. Все выпили на посошок, присели на дорожку. Павел Васильевич попрощался со всеми и вышел из-под моста в дождливую мглу.

– Ты, Паша, наискосок по косогору поднимайся, там «ступеньки» есть, по камушкам! – крикнул ему вслед Митрич.

Павел Васильевич довольно легко поднялся по насыпи на дорогу по проложенным камушкам и стал махать руками ослепляющим фарам проходящих мимо машин, но никто не останавливался, принимая, видимо, его за попрошайку. И только через минут десять, когда он стал опять замерзать, здоровенный грузовик резко затормозил перед ним, обдав теплом солярного топлива, и из его кабины заорал мордатый водитель:

– Тебе что, жить надоело? Куда лезешь под колёса?

Павел Васильевич с опаской подошёл к дышащему соляркой самосвалу и прокричал, пересиливая гул мотора, грубому водителю:

– Мне в город надо попасть, товарищ, я вам заплачу.

– А куда в город? – прорычал шоферюга чуть тише.

– В отель «Авача», в центре находится.

– Да, знаю. Сколько? – спросил он про деньги.

– Тысячу рублей, хватит?

– Вполне, садись, – уже миролюбиво пригласил Павла Васильевича в кабину шофёр.

Когда Павел Васильевич с трудом залез в машину в своем балахоне с запачканным сажей лицом, водитель спросил его:

– Ну и видок у тебя. Ты что, мужик, бомжевал здесь, что ли? Уж больно одежка фирменная. И запах. В гроб краше кладут.

– Да как вам сказать, почти. Под мостом прятался от дождя и грелся у костра у живущих там добрых людей. Вот они меня и приодели.

– А-а-а-а, понятно.

Уже за полночь грузовик привёз Павла Васильевича к отелю, но привратник долго не хотел впускать его думая, что в гостиницу ломится бездомный пьяница. И только когда Павел Васильевич снял с себя мешок и сбросил газеты, привязанные у него на груди и спине, охранник, весьма удивившись, признал в грязном старике элитного респектабельного постояльца, выходившего из отеля сегодня днём, и впустил его внутрь.

Павел Васильевич поднялся к себе в номер, трясясь от холода, переоделся во всё сухое и лег в кровать, укрывшись толстым одеялом. Но озноб не проходил. Казалось, уличная сырость и липкий холод забрались к нему глубоко в душу и не давали согреться телу. Он ворочался с боку на бок, подтыкая под себя одеяло с боков, но холод не унимался, и ноги были ледяные, как чужие.

Павел Васильевич с головой укрылся одеялом, чтобы своим дыханием согреть закоченевшее тело, и тяжелые угрюмые мысли захватили его: «Как так случилось? На каком этапе жизненного цикла он отошёл от своего основного принципа и девиза «честь имею!», который корабельным килем проходил, как ему казалось, через всю его служебную карьеру и был основой корпуса воинской службы, так тщательно выстраиваемого им в процессе обучения в военных академиях, и которому он сейчас учил следовать молодых офицеров. Где и когда произошло отступление от этого принципа? Тогда ли, когда в угоду своей пагубной страсти к этой паршивой девке практически бросил на произвол судьбы безнадежно больную жену? А может быть, еще раньше? Когда убедил себя в правоте принятых решений, повлекших за собой смерть трёх матросов, или когда подписывал лживые отчеты, будучи молодым офицером? Или, может быть, уже здесь, в Москве, когда бизнес и наживу поставил превыше воинского долга? Где и когда случился тот самый отрыв от пограничного слоя в ламинарном течении жизни, перешедшем в турбулентный поток опрометчивых поступков и решений, в свою очередь, вызвавший разрушительную кавитацию обшивки корпуса корабля его жизни, в результате которой образовалась непоправимая обширная трещина сварного шва, стальных листов днища чести и совести, от чего его корабль так быстро пошел ко дну?».

Все эти мысли тяжело ворочались в его воспаленном мозгу и никак не давали заснуть. И ему уже стало казаться, что это он и есть полусгнившая, полупритопленная сырая коряга, равнодушно плывущая в турбулентном потоке грязной реки под мостом, и нет никаких сил, чтобы попытаться прибиться к спасительному берегу тихой гавани. А паромщик Андрюха угрожающе машет ему багром, стоя на том берегу, и отталкивает, отталкивает в сторону моря небытия.

Павел Васильевич проспал до десяти часов утра, и когда посмотрел в телефон, увидел семь непринятых разных вызовов, но среди них не было звонка от неё. Он долго лежал, размышляя о предстоящей жизни, но уже совсем в другом ключе.

«Как же так? Нарушается весь нормативный порядок распределения жизненных благ. Я всю жизнь старался, выслуживался, изворачивался, хитрил, и когда достиг почти вершины блаженства, приходит какой-то офицеришка без роду – без племени и уводит у меня Малышку в тьмутаракань, и что самое непонятное – она согласна жить с ним в таких чудовищных условиях, после привычного московского комфорта. Это ужасно несправедливо. Так нельзя поступать с заслуженными людьми. И что же делать дальше? Нужен какой-то «сильный ход», как любила говорить Малышка».