Силоам

Как и все церемонии в Обрыве Арменаз, эта началась с речи Сен-Жельеса, вышедшего на авансцену, чтобы заранее поздравить актеров и прочитать небольшой стишок в адрес доктора Марша, в котором он видел образец искушенного ума и просвещенной преданности своему делу. После чего свет погас, и занавес открыл таинственную перспективу леса, изображенную наивными, но трогательными средствами, так что только человек со злым сердцем мог не поддаться их очарованию. Словно вдруг установилась связь с большим лесом, который все пересекли, чтобы приехать сюда, и который по-прежнему одиноко сиял в ночи, окружая Дом своими твердыми заиндевелыми стволами. Но нарисованный лес был полон солнца, и небо над ним было ярко-голубым. Там стоял молодой человек, может быть, уже несколько часов, целую вечность, тревожась от того, что не появляется его подруга, которую на это лесное свидание толкала ужасная ревность ее мужа; но, несмотря на тревогу, которую он всячески старался показать, в зале не было ни одного мужчины, кто бы не завидовал ему, понимая, что он сам прекрасно знал — хотя, как старательный артист, скрывал эту уверенность: как только он закончит свой монолог, появится женщина его мечты. И она действительно появилась. По залу пролетел легкий шепот восхищения, когда Минни вышла на сцену. Никогда не была она такой красивой. На ней было длинное платье из черно-желтого шелка, делавшее ее похожей на изображения с ранних японских гравюр. Маленький черный капюшон плотно облегал ее голову и очерчивал ее лицо, лишенное таким образом прически и словно обнаженное.

Диалог был прост и серьезен; оба персонажа обменивались короткими ритмичными фразами, похожими на стихотворные строки; но такими словами, должно быть, объяснялись в земном раю Адам и Ева; они возвращали вас к таинству и чистоте первой любви. Было понятно, что они, благодаря друг другу, открыли для себя самое чудесное состояние, которое только можно испытать на земле, но принимали это чудо просто, а ведь только так и можно приручить счастье.

Актеры ушли, марлевое небо, натянутое над деревьями, посмурнело, на лес опустилась тень.

Тогда молодой человек и молодая женщина появились снова. Но на их счастье тоже легла тень, его разъедало неясное зло; им грозила опасность: это был муж, война, молния, всегда поражающая любящих друг друга; но любовь возносила их надо всеми опасностями, и она говорила: «Не кажется ли вам, что можно умереть, обожая?..» А он отвечал: «Нет, ведь обожать значит уничтожить смерть: умереть можно, только если разучишься любить…»

И на этих словах оба края занавеса слились, как губы.

Они снова раздвинулись, и стало видно, что в небе и в лесу настала ночь, чистая и синяя, сквозь ее прозрачную ткань пробивался мерцающий свет золотых звездочек с лучиками, как на картинках. И в этой тиши и сини взвилась птичья трель и затерялась среди звезд, принявших ее, моргнув ресничками. Молодой человек полулежал на земле, на куче листьев, а она, стоя на коленях рядом с ним, держала его за руку. И он спрашивал ее: «Послушай: ты когда-нибудь так делала?» — «Как?..» — «Закрывала глаза…» — «Зачем?» — «Стоит только закрыть глаза, чтобы все пришло…»

Конец. Из-за кулис Симон услышал долгую овацию Минни. Почти тотчас же появилась она сама, широко улыбаясь на фоне освещенной сцены, в этом мягком черно-желтом платье, обтягивающем ее бедра и так соблазнительно облегающем грудь. Она вихрем пронеслась мимо, слегка задев его, и он с сожалением увидел, как ее живая фигурка растворилась в темноте.

Следующей пьесе предшествовало несколько интермедий. Симон вышел на сцену с двумя-тремя товарищами, чтобы кое-что поправить, и через дырочку в занавесе посмотрел в зал. На мгновение, под его взглядом, толпа перестала быть безымянной, а лица — светлыми пятнами в полумраке. Он издалека заметил в компании девушек Ариадну, чья головка цвела над белым воротничком в виде лепестков. Неподвижная и тоненькая, она сидела среди подруг, от которых ее едва можно было отличить. Симон поспешно ушел, смутившись, увидя перед собой вновь ставшую безымянной толпу, в которой Ариадна была лишь одним лицом из многих.