Силоам

Но едва он увидал эту промелькнувшую молнией истину, как даль, приоткрывшаяся таким образом, будто тотчас снова сомкнулась. Если мир, в который Симон только что вступил, более не был миром Ариадны, он не мог сказать, чем же этот мир был: его можно было обозначить только одним словом, и этим слоном была тоска. Да, приходилось допустить, что, когда счастье доходит до границ человеческого мира, оно повергает вас в тоску, похожую на тоску смерти. Может быть, потому только, что одна тоска похожа на другую, все они — на обочине счастья или боли. Когда руке очень холодно, ожог такой же, как от огня. Так что довольно немного продвинуться вперед в радости — и наткнешься на боль… Симону больше не нужно было звать Ариадну: его рукам больше не нужно было прикасаться к ней; видеть девушку было достаточно, чтобы дать ему познать жгучую радость; ее глаз, ее взгляда, устремленного в его глаза, было достаточно, чтобы ввести его в ту безграничную страну радости и тоски, где крайности сходятся, но где можно все время идти вперед, ибо как только дойдешь до горизонта, перед тобой открывается другой, подальше. Юноша испытывал ужасное ощущение человека, который прикасается к некой грани и одновременно чувствует, что за ней может находиться что-то еще; но сознавал, что эта тоска, родившаяся на вершине его наслаждения, сама бывшая наслаждением, более не могла разрешиться в рамках человеческого существования.

Тогда, чтобы рассеять душившее его чувство, бывшее словно знаком на дороге, объявлявшим о ее конце и начале запретной зоны, не имеющей к ней отношения, он захотел испытать чары, силу которых всегда ощущал; и, как несколькими днями раньше, произнес заклинание — любимое имя:

— Ариадна…

Она сидела рядом с ним на краю насыпи, сложив ноги по-турецки, наклонив голову, глядя в землю, — а он вдруг позвал ее громким голосом, словно не мог до нее дотянуться — такой далекой делало ее лицо, одновременно нежное и непроницаемое, от чего его томление становилось только сильнее.

— Ариадна, — сказал он ей слегка дрожащим голосом, — Ариадна, я думаю, что настал момент нам… Я думаю…

— Какой момент?

Она спросила его просто, как если бы он сказал что-то обычное. Но самые необычные обстоятельства — он это тоже знал — всегда заставали Ариадну в полной готовности: ее лицо, ее голос — все говорило о том, что она поняла. Но понимала ли она, что само ее присутствие было лишним — да, лишним! Понимала ли она, что сама сила любви, которую он к ней питал, делала ее присутствие для него невыносимым? Увы, такие вещи нельзя говорить вслух. Он больше не мог говорить. Он мягко коснулся плеча девушки и отстранил ее от себя. Но отстранить ее было невозможно: опершись рукой о землю, наклонившись вперед, она еще сопротивлялась и продолжала смотреть на него, как умела это делать, — тем взглядом, что давал другому столько же, сколько и брал от него, и объединял их сильнее объятия… Это было слишком, да, он правильно выразился, это было слишком! Этот взгляд вырывал его у него самого. Как же другие могли чувствовать себя господами в любви — сохранять свое сознание властелина?.. Он закрыл глаза.

— Нет! Нет! — воскликнул он, отталкивая ее с нежностью, смешанной со страхом, как отталкивают что-то обожаемое. И добавил глухим голосом: — Я никогда не смогу жить с вами… Я никогда не привык бы видеть вас… Вы бы свели меня в могилу… Вы та, кто своим присутствием все делает чрезмерным. Вы отодвигаете границы возможного и одновременно приближаете их. Мне кажется, когда я это чувствую, что я перестал жить… Мне кажется, что вы умерщвляете меня каждый миг…

Они встали, но уже наступила ночь, они не знали, куда идти, и оставались там, на пересечении дорог, не в силах ни на что решиться. Тогда, догадываясь, что она сейчас снова на него посмотрит, он обнял ее, чтобы больше ее не видеть, зарылся головой в ее шею, удержавшись, чтобы не сделать ей больно. Но она сказала совершенно мирным голосом:

— Посмотрите… Посмотрите…

Он поднял голову. Она показывала ему на потемневшую гору, чей хребет, кости, торс, всю наготу поливали длинные струи луны.

— Совершенное обладание, — прошептала она… — Это вы сказали!

Она укрылась в тени кустарника, и он на мгновение подумал, не смеется ли она. Она была на это способна. Ему послышалось, как ее голос обо что-то запнулся — это был ее смех. Грезил ли он?.. Он бросил слепой взгляд на гору и не увидел ее.

— Так значит, это неправда! — сказал он.