Силоам

Снимок еще не просох, но рассмотреть его было можно. Лампа подсвечивала его сзади. Симон разглядывал свой скелет с удивлением: это были его позвонки, его ребра, такие, какими природа создала их для него. Это была не одна из тех безликих схем в школьных учебниках, а что-то, что ему принадлежало, в общем, что-то вроде портрета. Два серых пятна, на которых вырисовывались очертания костей, — это были его легкие! Пучки маленьких черных линий пресекали их в некоторых местах, образовывали узлы, расходились, затем пропадали из виду. Симон, крайне заинтересованный, рассматривал снимок, словно карту королевства, о котором знаешь, что ты его владелец, но не господин, и допущен созерцать его негативное изображение, сделанное прозрачным благодаря магическим приготовлениям, — такое же необычное на вид, как фотография Луны.

— Взгляните, — сказал доктор.

Он ткнул пальцем в правую часть снимка, в более темное пятно, которого Симон не заметил и где изображение затеняла как бы легкая дымка.

— Вижу, — сказал Симон тоном любителя, которому указывают на особенности картины. — И что это значит?..

Доктор Лазар, несмотря на маленький рост, обладал импозантностью весьма престижного врача. Он принимал лишь по предварительной записи, обходился без таблички на дверях и завышал цены. На вопрос Симона он обратил к своему молодому пациенту взгляд, в котором чувство превосходства смешивалось — вероятно, без его ведома — с неуловимым оттенком иронии. Дело в том, что, хотел он того или нет, настал момент его торжества, тот момент, когда — он это знал — одно его слово перевернет всю жизнь человека. И тщетно он силился как можно лучше спрятать чувство этой неизбежности под научной маской, чтобы придать себе, по возможности, вид печального смирения и бессилия ученого перед роком, не зависящим от него, — все равно в его глазах, вокруг губ сохранялся оттенок тайного самолюбования.

Он молчал с минуту, будто не решаясь произнести роковое слово или будто ожидая более ясного вопроса. Но Симон ни о чем не подозревал. Он никогда не видел рентгеновских снимков. Красоты медицины были ему чужды. У него только было очень тягостное ощущение, будто он сдавал экзамен, к которому не был готов. Эта ситуация унижала его, казалась необъяснимой. Он вспоминал о своем еще совсем недавнем успехе в Сорбонне, при объяснении Гесиода; он представлял себя в маленькой компании своих товарищей у Минюсса, где его всегда слушали с такой восторженной симпатией; он еще слышал теплый голос Брюкерса, которым он сам так восхищался, говорящий ему однажды вечером, после его сообщения о Паскале: «Хорошо, Деламбр; очень хорошо!.. Ты мужчина…» В его памяти было еще совсем свежо воспоминание о том разговоре с Эльстером, когда впервые, сквозь туман речей, ему предстала мысль о его «призвании», пьянящая, как открытие… А теперь он стоял между этими двумя людьми, как подозреваемый, как обвиняемый: хуже, он был для них не человеком, а телом! Обвиняемый может призвать на свою защиту всю свою жизнь; к нему бы непременно старались относиться с интересом, снисходительностью; но эти два человека стояли перед ним, как судьи, гордые своей ученостью, которые не хотят отступить от предмета преступления и для которых не имеет ни малейшего значения неведение того, кем был человек, коего они хотят покарать; и суровый взгляд доктора Лазара, казалось, говорил: «Я обычно имею дело с более умными больными…»

— Что это значит? — сказал он, наконец, с этим неуловимым выражением, раздражавшим его собеседника. — Я думаю, несколько месяцев отдыха.

Симон был оглушен. Он начинал подумывать, не разыгрывает ли его случаем доктор Лазар.

— Признаться, я не очень понимаю, — сказал он, силясь придать голосу безразличный тон.

— Но позвольте, дитя мое, — сказал доктор Лазар с тем же двусмысленным выражением, — ваше левое легкое поражено… Там… Там микроб!