Силоам

Неделя закончилась в каком-то отупении. Затем заря понедельника занялась на нагом, очищенном небе, возвещавшем чистый и жаркий день. Это был первый день экзаменов; но доктор приговорил Симона к спальне: молодой человек должен был отступиться и унять бешенство; и речи быть не могло о том, чтобы восстать против воли человека, разбиравшегося в болезнях… Но он не мог не думать о всех своих друзьях, которые в этот самый день должны были встретиться и без него вступить в бой под сенью той Сорбонны, что весь год довлела над их мечтами; представляя себе, какое выражение сейчас на их лицах, воображая, как выглядит в это утро жизнь на тротуарах улицы Сен-Жак, Симон почувствовал, будто невидимая рука внезапно вырвала его из мира, и с нынешнего дня жизнь потечет без него. Он понимал, что отныне не должен относиться с полным доверием к действительности своего прежнего существования, равно как и бытия окружавших его людей. Он понимал, что все, что представляло для него ценность, покидало его, как если бы он поклонялся идолам, а те рассыпались в прах.

Он пытался понемногу приспособиться к новоприобретенному им представлению о себе самом. Но обнаружил, что ничего не знает о своем теле. От него всегда скрывали, что в теле столько красот и бед, и что жизнь постоянно кокетничает со смертью. Он спешил обложиться трудами по медицине, говорящими популярным языком о его болезни. Он был в восторге, будто сам открыл это, от пластичности легких, способных поочередно расширяться и сжиматься внутри своей двойной оболочки. Совершенство работы этого органа восхищало его, ведь, не говоря о необычном обмене, который в нем происходил, механизм двух чередующихся движений являл собою чудо, от которого он не мог опомниться; эта игра равновесия, постоянно теряемого и обретаемого, которой все тело предавалось ежеминутно и которая повторялась в самой ходьбе, была таким же захватывающим явлением для ума, как и самые продуманные перипетии древнего и современного театра.

Но он узнавал и еще более удивительные вещи: он словно читал приключенческий рассказ; эти книги сообщали ему о таких переделках, что ему случалось забывать о собственной. Ведь на их страницах было изложено гораздо больше, чем его история: это была история всего человечества. Действительно, он узнавал, как в теле почти всех людей живет глухой и скрытой жизнью то, что доктор Лазар назвал таким осторожным словом «микроб». Он узнавал, с какой быстротой, какой мощью размножаются, однажды пробужденные, эти частицы смерти: благотворные зародыши жизни не столь быстро развиваются в материнском лоне. Наступал момент, когда, обороняясь, организм окружал врага своими лучшими защитниками — плотным кольцом клеток, которые, постепенно затвердевая, силились замуровать зло; но и середина этого ядра, разъедаемая осажденным врагом, вскоре растворялась и рушилась, создавая одну из тех опасных полостей, где больше не слышно никакого шума, потому что ничто в ней больше не дышит.

Книги также чрезвычайно подробно рассказывали о долгой беспомощности человечества перед этим злом, так хорошо описанным Гиппократом — одним из редких греческих авторов, которых Симон не переводил и со времен которого медицина, похоже, недалеко продвинулась в способности лечить. В книгах этих говорилось, что сама эластичность легочной ткани способствовала сохранению пораженных участков, и Симон хотел воздержаться от дыхания. В них говорилось, что все лекарства, придуманные до настоящего времени, бесполезны, что соли, уколы, микстуры, золото и известь — всего лишь забавы для обмана жажды выздоровления, от которой надлежит прежде всего излечить множество больных. Впрочем, против зла было кое-что сделано. Мы научились строить. Появилась идея о строительстве больших домов с балконами, где пациентов обучали новому образу жизни — горизонтальному… Надо было лежать без движения на спине в одной из кубических коробочек, изображенных на фотографиях, и испытывать к жизни лишь умеренную любовь, сдерживать всякую страсть, погасить всяческий пыл в ожидании покоя, воздуха и благоприятного расположения звезд для усыпления зла, которое не всегда было выздоровлением. Симон сопоставлял схемы и статистические данные, истолковывал процентные соотношения в свою пользу, применял к себе все успокаивающие фразы о положительных случаях, когда выздоровление происходит автоматически, и читал всегда с осторожностью слова «смерть» и «летальный исход», говоря себе, что медицинские писатели, совсем как романисты, несколько преувеличивали патетику своих выводов, чтобы их больше читали.