Силуэты

Гость слушал Петькину одиссею и изредка что-то записывал в раскрытый блокнот. Слушал и записывал с серьезным, вдумчивым видом, как будто собеседником его был не мальчуган с руками в цыпках, а министр, дававший интервью. Потом он попросил Петьку спеть, и тот послушно завел хриплым, сорванным голосом известную в те дни песню беспризорников, а потом вдруг ни с того ни с сего заплакал, заплакал, не стесняясь слез, и даже уткнулся головой в плечо иностранца.

— Ты слышал, что есть на свете Прага? — спросил его вдруг собеседник.

— А то нет! Конечно, слышал. Это пивная у вокзала, — ответил Петька, вытирая кулаком мокрое лицо. Но иностранец сказал, что так называется город, откуда он приехал, что он любит этот свой город. Но если бы его спросили, где ему хочется жить, он ответил бы, что в Москве, в Ленинграде, вот здесь, во Фрунзе, или в любом другом из советских городов.

— И чего заливаешь, — недоверчиво произнес Петька.

— Я говорю правду, и не только говорю, а и пишу об этом, — ответил иностранец.

И вдруг он заговорил так быстро по-своему, что девушка в красном платке едва успевала переводить.

— Ты счастливец, Петька. А я, а мы будем бороться, чтобы ваш сегодняшний день стал нашим завтрашним днем.

Петька Цыганок не понимал, что с ним творится, не вполне понимал, что говорит ему этот удивительный иностранец. Но он чувствовал, что тот будто протирает тряпкой мутные, запыленные окна, и все вокруг становится светлее, яснее, приобретает отчетливые очертания. Он даже начинал испытывать какие-то свои преимущества перед этим красивым, ловким, сильным человеком. И вдруг сказал, может быть, впервые в жизни употребляя в разговоре уважительное «вы»: «Вы, дяденька, останьтесь у нас. Нет, верно, у нас тут неплохие огольцы… Ну что вам, жалко?»

И опять собеседник серьезно ответил, что он с радостью остался бы, если бы не было на свете Праги и если бы не нужно было бороться за то, чтобы сегодняшний день советских людей пришел и к нему на родину. А потом вдруг спросил, и Петька на всю жизнь запомнил и вопрос и хитринку, которая вдруг зажглась в глазах иностранца: чего, дескать, ты меня сюда зовешь, когда сам бежать из детдома собираешься. И до сих пор помнит Петька, как полыхало его лицо огнем стыда.

Иностранца провожали всей гурьбой. По его просьбе спели хором знаменитую в те дни «Как в саду при долине». Гость, уже успевший запомнить и слова и мотив, подпевал. И песня эта, в обычное время тоскливая, рассчитанная на людское сочувствие, на этот раз гремела, как победный марш…

— …Вот это я сегодня и вспоминал во время вашего доклада, — сказал собеседник. — Как вы думаете, — это был Фучик, а? — повторил он.

Разговорившись, мы не заметили, что фойе опустело, не услышали, как из зала понеслись звуки пения: там начался концерт.

В пустом фойе застучали торопливые шаги. Рыжеволосая девочка в коричневом школьном платье, разрумянившаяся и запыхавшаяся, подбежала к нам и, едва переводя дыхание, протянула отцу старый конверт.

— Вот, еле нашли.

Собеседник извлек из конверта фотографию. Снимок почти выгорел, и все же можно было разобрать на нем группу мальчишек в полосатых футболках. Они сидели, тараща глаза на аппарат, а в центре их — взрослый, в белой рубашке «апаш» с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Он прижимал к себе худенького мальчугана с коротко остриженной круглой головой. Лицо взрослого разобрать было почти невозможно.

И все-таки чудился и широкий разлет темных бровей и белые зубы, открывающиеся в улыбке.

— Это вот я, Петька Цыганок, — сказал железнодорожный начальник. — А это… Как вы думаете, это не Фучик?

Чувствовалось, что и отцу и дочери очень хочется, чтобы подтвердилась именно эта их догадка. И я ответил как можно уверенней:

— Да, это Фучик.

P. S. После того, как я рассказал в «Правде» об этой истории, мне удалось точно установить правильность такой догадки. Нашелся и еще один участник исторического штурма детдомовских футбольных ворот, ныне майор в отставке и военный пенсионер. Нашлась и девушка, запечатленная на снимке в юнгштурмовке и красной косынке, она рассказала, как сопровождала Юлиуса в его путешествии по Киргизии. Увы, время не пощадило хорошенькую комсомолку. А вот Юлиус Фучик навсегда останется для всех, кто его знал, кто с ним работал, с кем он просто встречался, все таким же ясноглазым, молодым, веселым, каким он запечатлен на старом выгоревшем снимке полвека назад.

Варпет

Мартирос Сарьян

Я знал, что на армянском языке существует такое слово: «варпет». Знал, что так земляки почтительно именуют одного из великих художников нашего времени Мартироса Сарьяна. Но вот точно перевести мне это слово не смог даже знаток армянской культуры Мартын Мержанов. Мастер? Нет, не то. Мало. Французское метр? Опять не то. Метр, это только для круга художников, это слишком профессионально-замкнуто. Учитель? В том смысле, в каком употребляют иногда это слово работники культуры. И это слабо, ибо варпет — это прежде всего всенародное признание.