Силуэты разведки

Как-то отец приходит часов в одиннадцать вечера, очень встревоженный, бледный: он получил повестку в НКВД. Утром мама собрала ему вещи первой необходимости — кальсоны, рубашку, буханку хлеба, кусок сала. Вечером прихожу из школы — мама плачет: отца нет. И два-три дня его не было. Отсутствие отца заметили и соседи. Мама говорила, что она почувствовала, как из-за этого очень резко изменилось к нам отношение, стало настороженным, почти враждебным. Потом в 12 часов ночи отец постучал в окно. Это была невероятная радость, почти эйфория. Папа рассказывал, как его «прессовали», как били по ногам. Оказывается, его допрашивали не по делу арестованного накануне его непосредственного начальника, а совсем по другому поводу. Произошло вот что. Тогда в Красной Армии только начали присваивать звание — генерал. И фамилии, и фотографии всех генералов публиковали в газетах. Отец вместе с несколькими друзьями рассматривал эти портреты в газете. И вдруг отец говорит: «Этого я знаю». В гражданскую войну отец работал в реввоенсовете секретарем. «Он, — говорит, — приезжал к нам, я его видел. Словом, отец хорошо отозвался об этом генерале. А через пару дней генерала посадили. А на отца кто-то донес. И его тут же вызвали в НКВД. Допрос был с пристрастием. Тем не менее, следователи во всем разобрались и отца отпустили. И с тех пор отец возненавидел НКВД. Знал бы он тогда, что его сыну суждено будет проработать в этой системе больше пятидесяти лет.

— Думаю, сегодня он бы гордился вами. А что касается тридцать седьмого года… Если тысячи, несколько сот тысяч, как свидетельствуют рассекреченные архивы, но отнюдь не миллионы, как это запустил в массовое сознание один писатель, якобы диссидент, а на самом деле выкормыш загнивающей группы в КГБ, — если столько людей сидело в тюрьме, то ровно столько же — писали доносы… Потом все эти доносчики и стали главными разоблачителями Сталина. Это оказалось очень удобно — свою собственную низость и мерзопакость списать на одного человека.

— Да, как я узнал уже гораздо позже, доносов было гораздо больше, чем «посадок». Тем не менее, отец возненавидел эту правоохранительную систему. Потом дело, по которому его вызывали в НКВД, затихло. А неприятный осадок остался.

А брат мой учился в пединституте в Харькове, уже на третьем курсе. Приезжает он как-то зимой, когда должен был учиться, и показывает отцу большие анкеты, в них много вопросов. Рассказывает, как его вызвали в НКВД и предложили идти на работу. «Что мне делать?» — спрашивает брат. Отец был категорически против. Говорит: «Тебе осталось еще немного учиться — и ты будешь учителем!» Короче, отец его разубедил.

Вот такие мои первые узнавания об НКВД.

— А когда состоялась ваше первое знакомство с НКВД?

— Это было на войне. В начале 1942-го года меня направили в Новороссийский погранотряд. То есть, в погранвойска. Я обрадовался. Потом в документе читаю: «погранвойска НКВД». Таким образом, я, не приложив к тому ни малейших усилий, оказался внутри этой структуры. Один случай, непосредственно связанный с работой советских спецслужб, запомнился мне еще с тех времен. На фронте, сразу же после боя, в котором было много потерь, меня вызывают к командиру роты. Пришел. Смотрю — стоят командир роты, политрук и еще один незнакомый мне офицер. Он представился: «Начальник особого отдела НКВД. Пойдем побеседуем». Разговор был очень вежливый, даже доброжелательный. Большая часть беседы касалась паникеров. «Если ты вдруг увидишь, — говорил особист, — что кто-то паникует, сразу же иди к нему и постарайся удержать его, ведь, если один побежит, могут побежать и все остальные». Потом он расхваливал нашего командира батальона. Словом, довольно хорошее впечатление осталось у меня от той беседы.

— Знаю, что во время войны у вас было тяжелое ранение. Вы могли бы рассказать об этом?