Силуэты

«Дорогая Ирина! Ты единственный советский ребенок, которого я встретила, и это сделало радостным и незабываемым день, когда ты навестила меня вместе со своими родителями. Пусть же все дети твоей страны, которую я посетила много лет назад, живут в мире всего мира.

Э. Войнич

22 октября 1955 года».

Книга здесь, Петр Павлович показывает ее. Почерк ровный, твердый, с ятями и твердыми знаками. Тем временем мои товарищи по путешествию — шестеро советских журналистов — собрались у меня в номере. Все необычайно торжественны, непривычно молчаливы. Книга с дарственной надписью Войнич переходит из рук в руки.

Долго едем в такси. Нарядный Нью-Йорк со своими щеголеватыми, точно бы накрахмаленными небоскребами давно остался позади, и мимо машины проносятся мрачные, закоптелые стриты и авеню, где дома не так уж высоки, зато густо закопчены, унылы. Здесь уже никто, по-видимому, не озабочен ни чистотой, ни архитектурой. Острый, холодный ветер гоняет по тротуарам бумажный мусор и треплет полы наших плащей. Машин почти не видно, спешащие на работу прохожие бегут, подняв воротники, кутая шеи шарфами.

Рано. Мы первые посетители крохотного цветочного магазинчика, где, впрочем, можно купить и всяческие хозяйственные вещи, предметы гигиены. Выбор небольшой, но цветы хорошие, свежие, будто только что с клумбы, еще покрыты холодной росой. Выбираем нежно-розовые хризантемы. И торопливо шагаем по совсем уже опустевшим улицам, с которых схлынул поток спешащих на работу. Торопимся: госпоже Энн Нил тоже скоро нужно идти в свою библиотеку, а уходя, она, по ее словам, вынуждена запирать престарелую подругу на ключ, чтобы кто-нибудь ненароком не забрался в квартиру.

Ага, вот и двадцать четвертая улица, узкая, длинная, скучная, как старый, неумело рассказанный анекдот. Вот и дом — огромная кирпичная коробка, закопченная, как будка паровозного машиниста. Лифт, покряхтывая и поскрипывая, поднимает нас на семнадцатый этаж. Звоним. Дверь открывает маленькая, пожилая быстрая женщина в очках.

— Энн Нил, — деловито рекомендуется она и подает твердую, холодную руку.

У нее вид одной из тех тружениц, которые всю жизнь работают незаметно, старательно, не рассчитывая ни на славу, ни на благодарность, ни на признание окружающих, ни даже на повышение заработка. Скромно делают свое дело, и все.

— Входите, входите, мы вас ждем. Госпожа Войнич сейчас к вам выйдет. Прошу сюда.

Небольшая комната. Очень старая, потертая мебель. Единственное украшение — цветы: ухоженные, вымытые, политые, они весело зеленеют у единственного окна. Из него видна закопченная стена дома напротив, оплетенного по фасаду ржавой паутиной пожарных лестниц. Над диваном рисунок пастелью: старая женщина с энергичным лицом. На противоположной стене портрет: юноша в черном бархатном берете стоит, небрежно опершись локтем о какой-то парапет. Фон, которым является неясно прорисованный итальянский пейзаж, руки юноши — все это нетщательно выписано. Зато внимание захватывает худое, аскетического склада, задумчивое, волевое и очень печальное лицо. Лицо человека, фанатически преданного своему делу.

— Тут изображена госпожа Войнич, — говорит мисс Нил, показывая на пастель. — А это… Нет, об этом портрете вы лучше узнаете от нее сами.

Мисс Нил с улыбкой смотрит на нас, и чувствуется, что этой маленькой женщине приятно заинтересовать и озадачить семерых иностранных журналистов.

— Это правда, что в вашей стране роман госпожи Войнич так популярен, как говорил нам наш друг господин Борисов? — спрашивает она полушепотом, оглядываясь на дверь. — Для нее это так неожиданно… Ведь уже сколько лет никто, совсем никто…

Она, к счастью, не успевает закончить фразу, так как дверь открывается, и появляется седая женщина в свободном светлом платье. И хотя она идет медленно, опираясь на палку, фигура у нее прямая. Старческие руки будто обтянуты пергаментом, но лицо и особенно глаза сохранили живость, и, если судить по ним, никак не скажешь, что перед нами друг Степняка-Кравчинского, человек, помнящий Салтыкова-Щедрина, знакомый с Плехановым и Верой Засулич.

— Здравствуйте, господа, — произносит она и при этом так чисто и так хорошо выговаривает эти слова по-русски, что становится ясным: Борисов не преувеличивал, она не только знает, но и помнит наш язык. — Здравствуйте… Садитесь… Мне очень… приятно… вас видеть.

Говоря, она как бы прислушивается к самой себе, и кажется, что слова, которые она так хорошо выговаривает, приходят к ней откуда-то издалека.

Она садится на свое любимое место, в уголок дивана, у столика, ласково смотрит на Петра Павловича.

— Когда вот он сказал мне… меня хотят видеть журналисты… русские… я не знала, верить, не верить. Странно… меня помнят в России… Очень странно.

Мы галдим, как потревоженный пчелиный рой:

— Как это можно не помнить автора «Овода»!.. Ваша книжка у нас одна из любимых… Ее читали великие наши революционеры… «Овод»!! Девяносто изданий, на сорока девяти языках народов СССР. Два фильма… Пьеса идет уже несколько лет подряд… Опера… Написана музыка!