Силуэты

— Мое впечатление? Вы думаете, так легко рассказать… Я впервые увидел Ленина в актовом зале Смольного, переполненном толпами солдат, рабочих, матросов. Это было в ту ночь, когда прогремел выстрел «Авроры». Зал рокотал, гудел, дрожал от напряжения… Но тут председатель произнес: «Слово предоставляется товарищу Ленину…» На мгновение все стихло, а потом разразились такие аплодисменты и приветствия, что казалось, задрожали и сами массивные колонны. Мы, сидевшие на журналистских местах, замерли: вот сейчас появится человек, которого мы так жаждали видеть. Но сначала, как мы ни приподнимались, можно было заметить лишь движение на сцене, где кто-то пробирался к трибуне среди ликующих и аплодирующих людей. Наконец мы увидели Ленина и были поражены. Мы представляли, что перед нами появится мужчина огромного роста, сама внешность которого сразу же приковывает внимание, а на сцене стоял невысокий, коренастый, лысый человек с рыжеватой бородкой. Зал был готов развалиться от грома приветствий, а он стоял, слегка улыбался, делал нетерпеливые жесты, показывая на часы, дескать, время идет, не надо терять его попусту… И когда ему как-то удалось пригасить эти овации, он энергичным, я бы сказал, веселым голосом произнес слова, которые мы, разумеется, тотчас же записали, но которые вот и сейчас, столько лет спустя, я легко воспроизвожу по памяти: «…В России мы сейчас должны заняться постройкой пролетарского социалистического государства…» Так начал он… Это было мое первое впечатление.

Видя, что я старательно записываю, Вильямс улыбнулся.

— Не стоит. Ведь я тоже журналист и, разумеется, описал это и сам. Вы найдете это в моей книге о Ленине.

Она вышла у нас в Штатах в 1919 году, и я очень горжусь, что мне — одному из первых иностранцев — довелось рассказать Западу об этом удивительном человеке. Но все эти годы я не могу себе простить, что тогда не набрался храбрости послать эту книжку Ленину. Не решился, и все… И вот всю жизнь жалею…

Альберт Вильямс, как и Джон Рид, был настоящим репортером, не мог удовлетвориться долетавшими до него отзвуками событий. Он хотел быть в самой гуще. Он хотел все видеть своими глазами, получать новости из первых рук. Эта неутолимая жажда все видеть и слышать сделала его сначала невольным, а потом сознательным участником многих героических эпизодов социалистической революции и делала потом, по прошествии многих лет, его корреспонденции, статьи и книги не только интереснейшими свидетельствами зоркого, наблюдательного очевидца, но придавала им характер исторических документов, значение которых с годами не теряется, а нарастает.

Он был свидетелем провозглашения Советской власти и вместе с делегатами II съезда Советов аплодировал рождению нового, социалистического общества. Вместе с солдатами и рабочими он, вооруженный лишь блокнотом и карандашом, участвовал в штурме Зимнего дворца, наблюдал арест министров Временного правительства. В острейший момент Октября, когда перешедшая в контратаку реакция захватила Петроградскую телефонную станцию и забаррикадировавшиеся в ней офицеры арестовали в качестве заложника Антонова-Овсеенко, Вильямс проникает в здание телефонной станции и становится свидетелем того, как этот большевистский руководитель с риском для собственной жизни предотвращает самосуд над офицерами после того, как их вынуждают сложить оружие. Характерно и важно, что два американских корреспондента — очевидцы и участники Октябрьской революции, как и третий американец — руководитель Красного Креста полковник Раймонд Робинс, тоже волею судьбы оказавшийся в гуще бурных событий той поры, вернувшись на родину, становятся страстными пропагандистами гуманизма Октябрьской революции, дисциплины широких масс, предводительствуемых большевиками, пропагандистами величия ленинской стратегии, позволившей осуществить переворот в гигантской стране, избегнув при этом значительных кровопролитий и террора.

Альберт Рис Вильямс был активной натурой и не довольствовался ролью летописца событий. В январе 1918 года в Михайловском манеже был назначен митинг солдат, отправлявшихся на фронт. Узнав, что будет выступать Владимир Ильич, Вильямс устремился туда. В полутьме манежа, как допотопные чудовища, теснились старые, видавшие виды броневики. Плотная масса красногвардейцев обступила один из них. Владимир Ильич выступал, используя броневик как трибуну. Его характерный энергичный баритон разносился по всему огромному помещению. Эхо в темных углах повторяло слова. Подвойский, который вел митинг, попросил выступить и Вильямса. Тот поразился: выступить? Выступить после Ленина? Он никогда не забывал, как взволновало его это предложение. И все же согласился и, стоя у машины, стал мучительно подбирать и складывать в голове русские фразы своей будущей речи.

Ленин кончил. Как всегда, его выступление сопровождалось взрывами шумного одобрения; как и всегда после своих речей, он чуть улыбался, улыбался одними глазами. Дружеские руки помогли ему сойти с броневика.

— А теперь перед вами выступит американский товарищ, — уже объявлял Подвойский.