Сильвестр

Почему, почему за что ни возьмётся он, всевластный самодержец российский, всё валится у него из рук, всё рассыпается в прах? И все благие намерения его оборачиваются не тем и не так… И почему ни ласкою, ни грозою устрашающей, ни казнями кровавыми не может он ничего поделать с людьми? Дал он им магдебургское право-они же сами и отвергли его. А дал он им плеть, и дыбу, и страх, и твёрдую руку во всём — оказалось, что и этим их не проймёшь, и по-прежнему не хотят они ни в чём исполнять волю его, и лишь жмутся, и гнутся, и хоронятся по норам своим, и хнычут, и слёзы льют, а дел никаких не делают, сколько их ни стращай. Не хотят они ничего! Не хотят жизнь свою устраивать по-людски, не хотят землю пахать, как должно, не хотят врагов воевать, ни ливонцев, ни татар — разбегаются по лесам да по украинам далёким, на Дон либо к литовским рубежам, а то и того дальше — за Урал… Так что же нужно им? Воли хотят? Жить лишь по разуму своему? А есть ли он у них, этот разум? И зачем она им, воля та вольная? Чтобы на другой же день вцепиться соседу в глотку? Да и о какой воле может мечтать смертный человек, коли вся жизнь его предопределена?

«Так что же делать теперь, Господи? Научи! — молил царь, пытаясь проникнуть взором сквозь дымную пелену, нависшую над Москвой. — Отречься от царства и уйти в монастырь? Не по силам-де оказалась мне ноша моя, что не на ту-де голову возложил Ты, Всеблагий, — Мономахов венец? Или и дальше идти дорогой моей, уповая на милость и промысел Твой и не ропща на несчастную судьбу свою? Одна седьмая, говорите? Нет не седьмая! А если вставить в сей счёт всех сгинувших в Ливонской войне, и погибших от голода и мора, и безвинно убиенных в новгородский поход, и казнённых по воле моей за вины их и в устрашение другим, и сбежавших от гнева моего в леса — како будет оно тогда?… А хоть бы и седьмая, хоть бы и две седьмых! И две, и три седьмых, и половину народа моего положу, а от своего не отступлюсь! Не перестанет земля Российская родить хлеб, и не перестанут бабы в ней рожать детей. И коли суждено державе моей окрепнуть, и восстать, и победить врагов своих, то и оставшейся половины хватит, Чтобы настала в ней наконец иная жизнь… Суждено? А коли нет, коли не суждено? И что тогда?»

И едва всплывал в воспалённом мозгу царя этот вопрос, — а коли нет, коли не суждено? — как сразу слабели все члены его, и к горлу подступала тошнота, и хладный пот покрывал его чело, и ещё крепче хватался он тогда трясущимися руками за державный свой посох, будто надеясь найти в нём спасение от новых бед и несчастий, что только ещё ожидали его. И закрывал тогда в ужасе царь глаза, и где-то далеко впереди перед внутренним взором его открывались ему страшные, душу леденящие картины: моря и реки людской крови, и дым пожарищ, и разорение, и гибель всей Русской земли…

— Государь! Гонцы от хана Девлет-Гирея. Хотят говорить с тобой… — прервал вдруг одиночество царя кто-то из ближних его слуг, осторожно тронув государя за рукав.

— Гонцы? Зови! — встрепенулся царь, очнувшись от своих раздумий.

— Как прикажешь принять их, великий государь? Принести облачение твоё царское? И клейноты державные твои?

— Нет, не надо… В чём есть, в том и приму. В смирном платье приму, не до величания сейчас, — ответил царь и пошёл к шатру.

Привели гонцов. Их было двое. И, судя по виду гонцов, запылённых с головы до ног, по грязным, растрёпанным их шапкам и халатам, скакали они издалека.

— Как здоровье его всесветлого величества, хана крымского? — спросил царь, усаживаясь на складной стульчик, вынесенный перед шатром, и обращаясь к старшему из гонцов, приземистому седобородому мурзе.

— Государь наш милостью Аллаха и счастием своим воинским здоров, — ответил, поклонившись, мурза и замолчал.

По обычаю, гонец должен был в ответ спросить и о здоровье царя, но он не спрашивал, глядя прямо ему в глаза и пряча в короткой бородёнке своей усмешку. За спиной царя поднялся ропот. Но государь лишь шевельнул рукой, и ропот этот затих.

— Что приказал с вами брат наш возлюбленный, Девлет-Гирей? — помолчав, спросил царь.

— Государь наш не брат тебе. Он тебе отец! — ответил гонец и отступил на шаг, вращая глазами по сторонам.

Теперь уже не ропот, а многоголосый рёв раздался за спиной царя. Засверкали выхваченные из ножен мечи, и самые горячие из царских слуг бросились к гонцу, готовые на месте зарубить его. Но и на этот раз, взмахнув рукою, царь заставил свою свиту замолчать.

— Что приказал с вами, гонцами его, отец наш Девлет-Гирей? — опять помолчав, тихим и ровным голосом, будто и не случилось ничего, спросил царь.